Ренуар спешно вернулся в Париж в надежде, что какой-нибудь "ученый муж" быстро "вытащит его" из этого состояния. Но надежда скоро рухнула. "У меня частичный паралич мышц лица ревматического происхождения, - писал он супругам Мане. - Короче, одна половина лица у меня неподвижна... Впереди отдых: два месяца лечения электричеством. Прощайте, апельсины".

"Надеюсь, это не столь уж серьезно, но по сей день никакого сдвига". Поправлялся он крайне медленно. Только в конце апреля наступило заметное улучшение. "Я медленно поправляюсь, но поправляюсь безусловно", - писал Ренуар в те дни доктору Гаше.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Радость жизни

1889-1908

I

ОТСРОЧКА

Приступ ревматизма, с которого так несчастливо начался для Ренуара новый, 1889 год, поверг его в состояние глубокой подавленности.

Работа подвигалась плохо. Недовольный собой, Ренуар ворчал. Между тем в его искусстве уже проступали черты, которые после долгих лет "строгой" манеры должны были возобладать в его творчестве. Что бы ни думал сам Ренуар, как бы ни судили о том некоторые критики и любители, миновавший "период строгости" не был для него бесполезным. Художник всегда в выигрыше, если он взыскателен и требователен к себе. Человек всегда в выигрыше, когда борется с собственной натурой: это самый благородный способ развития личности и, возможно, самый верный способ до конца оставаться самим собой. Ренуар вышел из этого испытания, вооруженный знанием формы, - знанием, существенно важным для него, но недостижимым на путях одного лишь импрессионизма.

Овладев формой, он отныне мог оживить ее чувственными впечатлениями, передаче которых научил его импрессионизм. С помощью света и цвета он усиливал великолепие структур, прежде всего Ясенского тела. Сидя за мольбертом, он один за другим делал этюды с обнаженной натуры. В этот переходный период его творчества "Купальщицы" еще были выдержаны в "сухой" манере, но их "младшие сестры" в своем плотском великолепии напоминали сочные плоды.

Однако холсты, выходившие из его рук, не удовлетворяли его. В мае на Марсовом поле, где инженер Эйфель соорудил башню, названную его именем, открылась по случаю столетия революции 1789 года Всемирная выставка. Здесь же была устроена другая выставка - "Сто лет французского изобразительного искусства". По совету Виктора Шоке, Роже Маркс - инспектор департамента изящных искусств - предложил Ренуару принять в ней участие. "При встрече с господином Шоке, - ответил ему художник, - прошу Вас, не слушайте его отзывов обо мне. Когда я буду иметь удовольствие видеть Вас, я объясню Вам одну простую вещь: все, что я сделал до сих пор, я считаю плохим, и мне было бы чрезвычайно неприятно увидеть все это на выставке".

Ренуар побывал в павильонах на Марсовом поле вместе с Филиппом Бюрти. При этом стало очевидно, насколько ему чужда всякая экзотика. Бюрти повел его смотреть коллекцию японских эстампов, тех самых, которые оказали столь сильное влияние на многих из его друзей-импрессионистов.

"Здесь было много красивых вещей, не спорю. Но, выходя из зала, я увидел кресло времен Людовика XIV, покрытое маленьким и самым что ни на есть простым гобеленом, - я был готов расцеловать это кресло!.. Японские эстампы, конечно, необыкновенно интересны именно как японские эстампы, то есть при условии, что они остаются в Японии: народ, если только он не хочет наделать глупостей, не должен присваивать себе то, что чуждо его национальному духу... Как-то раз я поблагодарил критика, написавшего про меня, что я истинный последователь французской школы. "Я рад быть последователем французской школы, - сказал я ему, - но не потому, что хочу утвердить ее превосходство над другими школами, а потому, что, будучи французом, я хочу быть сыном своей страны! "

Больше, чем японские эстампы, Ренуар неизменно ценил и будет всегда ценить французские гравюры XVIII века. Разве через посредство Энгра он не продолжает традицию мастеров XVIII века? К тому же он всегда любил этих мастеров. В беседе с молодыми художниками, с которыми встречался каждую пятницу в ресторане "Дю-ра-мор"[157], он не боялся, ворча, хвалить Буше: "Вы полагаете, что Буше писал так себе, что ж, попробуйте... Это кажется легко, да... Да это и было легко... для него! Видно, как его кисть ласкает плечо, ягодицу... Попробуйте сами! "

Эти молодые художники, по большей части ученики весьма академичного Фернана Кормона, прозванного Папаша Коленная Чашечка, такие, как Анкетен, Тампье или Тулуз-Лотрек, тоже иногда обедавший с ними, все были в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет[158]. Ренуару, как видно, нравилось их дразнить. Он вообще не любил скрывать свои взгляды или смягчать свои суждения. Он привык к свободе, дорого заплатил за нее и говорил без обиняков все, что думал. Мало того, ему нравится вскрывать истинный смысл вещей, которые люди привыкли маскировать. Человеческие иллюзии и претензии, тысячи уловок, придуманных людьми самоутверждения ради, бесили его. Он считал, что все изменчиво и относительно. Всякий человек - всего лишь тень, ощупью бредущая среди других теней. Презирая всякое преклонение перед абсолютными истинами, Ренуар порой скатывался к цинизму, даже когда речь шла об искусстве, которому он посвятил всю свою жизнь. "Поймите наконец: никто ничего в этом не смыслит, и я тоже не смыслю. Единственный барометр, указывающий ценность картины, - это аукцион".

Многие из этих молодых людей к тому же раздражали его своим самомнением. "Вы хотите стать императором живописи? - сердито бросил он Анкетену. - Нет больше императоров!"

Точно так же раздражала его простодушная вера Писсарро в разные теории и системы. "Живопись в двадцати пяти уроках!" - издевался он. Как-то раз вместе с завсегдатаями "Дю-ра-мор" Ренуар отправился на выставку и там увидел Писсарро, окруженного группой людей. Стоя у одной из картин, он говорил поучающим тоном: "Смотрите, вот здесь художник ошибся. Он построил свою картину на основном, неверно выбранном тоне. И поэтому все распадается. Почему же он неверно выбрал тон?"

Подойдя к Писсарро, Ренуар насмешливо прошептал ему в ухо: "Потому что вы - старый дурак". Ошеломленный Писсарро обернулся и, узнав своего приятеля, возразил с улыбкой: "Это не довод"[159].

Летом Ренуар снова провел некоторое время в Экс-ан-Провансе. Деверь Сезанна, Максим Кониль, сдал ему свой дом в Монбриане. Для одной из своих картин Ренуар взял излюбленный мотив Сезанна - гору Сент-Виктуар. Но только написал ее совсем по-иному! У Сезанна каменная громада горы предстает перед зрителем как некое творение духа. У Ренуара она вырастает над помещенными на первом плане миндальными деревьями, радуя нежными тонами красок, - будто чарующее творение земли.

Ренуар чутким ухом ловил голоса земли, еле слышное журчание земных соков, которые питают миндаль, расцветающий под лучами солнца, - соков, от которых набухают груди женщин[160].

* * *

Иные творят в угаре молодости, чувствующей нависшую над ней угрозу, но подчас добровольно обрекающей себя на гибель. Карлик Тулуз-Лотрек, душа бурных ночей Монмартра, с которым Ренуар иногда встречался в "Дю-ра-мор", знал, что сжигает свою жизнь. А Ван Гог, по собственной просьбе запертый в приют для душевнобольных, разве, провидя свою судьбу, не спешил исступленно навстречу развязке? Всего лишь за шесть лет до смерти он писал: "Что касается времени, которое осталось у меня для работы, думаю, мое тело выдержит еще известное число лет, скажем лет шесть-десять. Я не намерен щадить себя, избегать волнений и трудностей... Но я хорошо знаю, что должен выполнить за короткий срок определенную работу"[161].