— Детям необходимо море. Почему бы Фаусте не отправиться вместе с ним на машине в Остию или Фреджене? — К сожалению, машина у нас одна, и она постоянно нужна мне.

— Ну и что? Туда преспокойно можно добраться на автобусе. Как раз недалеко от вашего дома останавливается. А почему, собственно, вы остались в городе? — Я собираюсь снимать фильм.

— И поэтому жену и ребенка нельзя отправить на море? У тебя еще есть время: впереди август и сентябрь.

— Фауста не хочет ехать без меня. Говорит, одной ей там будет скучно.

— Я уверена, что она быстро заведет новые знакомства и подыщет себе подходящую компанию. На море всегда столько молодых мам с маленькими детьми, которым не надо спешить в школу… И т. д. и т. п.

Один из многих ритуалов, с помощью которых мать поддерживает свое мещанское мироздание, продолжается. Ритуал матери и сына, свекрови и снохи, бабки и внука. Мы обмениваемся привычными репликами еще какое-то время, затем я вздыхаю, смотрю на часы и объявляю, что мне пора.

Заключительная часть ритуала — прощание. Возможно, сегодня наша стычка оказалась острее, чем обычно. Я испытываю еще больший соблазн преодолеть свое состояние неполноценности, намекнув на эпизод двадцатилетней давности. В общем, вместо того чтобы, как всегда, чмокнуть мать в лоб, я бухаюсь перед ней на колени. Прижимаясь лбом к ее тощим ногам, подобно тому как прижимался к ногам Ирены, но уже в другом смысле и с другой целью, я проталкиваю голову к материнскому лону, ибо хочу снова забиться в него, исчезнуть в нем, положить конец этой муке, этой жизни, вернуться туда, откуда пришел, то есть вернуться в ничто. Наверное, мать понимает это ностальгическое стремление к самоупразднению. Ведь, кроме всего прочего, оно не противоречит ее особенной, безжизненной сублимации. Чувствую, как она гладит меня по лысине холодной, морщинистой ладонью.

Издаю пару довольно искренних стонов, поднимаюсь на ноги и целую ее в лоб.

— Пока, мама.

— До свидания, Рико.

Выходя из комнаты, думаю: "Слава богу, теперь по крайней мере неделю можно обо всем этом не вспоминать. Уф!"

X

Поруган!

Ничего не поделаешь: хотеть еще не значит мочь! Попытка заполучить от Протти место режиссера закончилась неудачей. Выжидая, пока Мафальда дойдет до кондиции, я возобновил работу над сценарием "Экспроприации" в соответствии с трактовкой, навязанной мне Маурицио. Я окончательно убедился в том, что если действительно хочу поставить этот фильм, то при любом раскладе лучше сразу распрощаться с вариантом "Маменькины сыночки играют в революцию", который я придумал в свое время, и принять другой вариант — вариант Маурицио: "Практики революции допустили ошибку и пытаются разработать точный и выверенный план дальнейших действий". Однако вскоре я столкнулся с неожиданной трудностью, назовем ее поэтической. Конечно, я мог бы сварганить этот сценарий без особых хлопот; рука, слава Богу, у меня набита. Но здесь с криком "стой!" в дело вмешивается поэзия, иначе говоря, тот особенный вид самой что ни на есть истинной истины, которая отличает творчество от поделки. Ведь на сей раз речь идет не о заурядном фильме, который будет снят заурядным режиссером. Речь идет — даже если будет доказано обратное — о "моем" фильме, то есть о фильме, режиссером которого буду я сам. И вот тут-то я чувствую, что одной мастеровитости явно недостаточно. Уж это я знаю из собственного опыта. Если с самого начала сценарий скроен наперекосяк, то и фильм выйдет кривобоким. Если сценарий тяп-ляп, то и фильм окажется ляп-тяп. Короче, меня терзает мучительное противоречие: доверят мне режиссуру или нет — зависит главным образом от Маурицио; но если я приму версию Маурицио, то наверняка сляпаю полное барахло. А если не приму — снимать, как пить дать, будет другой. Непосредственный результат всех этих умозаключений таков: когда Маурицио заходит ко мне, мое замешательство выражается в неосторожном, нечетком и несуразном вопросе: — Ты передал пять миллионов? — А как же! — Кому? — Управляющему делами.

— Ты сказал, что это от меня? — А как же.

— И что он ответил? — Кто? — Ну… управляющий делами.

— Он ответил: спору нет, Рико — великий революционер, наравне с Мао, Хо Ши Мином, Лениным и Марксом.

Краснею. Опять меня подмяли. И пикнуть не успел. Отвечаю удрученно-рассудительным тоном: — Брось свои приколы. Пойми, Маурицио, пять миллионов для меня — бешеные деньги. Вот я и хочу знать, как был воспринят мой жест.

Маурицио молчит, повернувшись ко мне в профиль и не двигаясь. Он, как всегда, напоминает нарисованный персонаж: сколько вокруг него ни ходи и ни меняй угол зрения, он все равно остается в прежнем положении. Наконец Маурицио произносит: — Я, честно говоря, никак в толк не возьму, зачем ты дал нам эти деньги, если они кажутся тебе такими большими. На твоем месте я бы ничего не давал.

— Почему? — Потому что ты не революционер и не веришь в революцию. Более того, в глубине души ты контрреволюционер.

— Ну, конечно, ведь только контрреволюционеры способны на подобные взносы.

Вроде бы я его сделал. Хоть какая-то польза от моих миллионов: по крайней мере, буду затыкать ему рот каждый раз, когда он вздумает наседать на меня с помощью политических доводов. Однако я снова ошибаюсь. Как безнадежный "униженец", который ни бельмеса не смыслит в "возвышенцах". Вяло и безразлично он цедит: — Пять миллионов вовсе не доказывают, что ты революционер. Тем более что за последнее время произошли события, которые доказывают обратное.

— Какие еще события? — Ты был у Протти и пытался представить в дурном свете моих товарищей по группе и меня. Ты заявил Протти, что мы делаем фильм против капитализма и против него.

Катастрофа! Растерянно я бормочу: — Да кто тебе сказал? — Сам же Протти и сказал.

— Протти ровным счетом ничего не понял. Я просто рассказал ему два варианта сценария: мой и твой, чтобы он составил представление о сложности нашей работы. Вот и все.

С надеждой жду, что Маурицио ввяжется в спор. На самом деле такая пикировка на равных, в которой Маурицио упрекал бы меня в предательстве, а я защищался или даже переходил в контрнаступление, пожалуй, смягчила бы мое чувство неполноценности. Однако Маурицио прочно закрепился "наверху" и не намерен уступать свои позиции. Пока я распаляюсь для защиты, он смотрит на меня пристальным взглядом, но не перебивает. Выждав немного, он говорит: — Впрочем, это неважно. Я хотел сказать тебе только одно: чтобы быть настоящим революционером, мало просто заплатить пять или, скажем, пятьсот миллионов. Но сейчас речь не об этом.

Дело дрянь. Маурицио избегает столкновения и еще надежнее запихивает меня "вниз".

— А о чем? — спрашиваю я раздраженно.

— Я заехал за тобой. На сегодня назначено собрание группы. Оно состоится во Фреджене, в доме Флавии. Я, как условились, представлю тебя, объявлю о твоем взносе, а потом начнется обсуждение сценария.

Я не скрываю своего удовлетворения. Представление группе уже столько раз назначалось и столько раз откладывалось, что постепенно стало одним из способов, с помощью которых Маурицио удерживал меня "внизу".

— Едем прямо сейчас? — спрашиваю я бодро.

— Прямо сейчас.

— Прекрасно. А какая повестка дня? — Вначале я представлю тебя, потом перейдем к диспуту по сценарию.

Я искренне радуюсь. Прежде всего меня радует представление: "Представляю вам товарища Рико. Мы с ним отлично поработали над сценарием нашего фильма". Затем объявление о моем солидном взносе: "Товарищ Рико внес целых пять миллионов на общее дело, похлопаем товарищу Рико". Наконец обсуждение: "Диспут по сценарию "Экспроприации", разработанному совместно мною и Рико, считаю открытым". Короче говоря, я жду чего-то достойного, серьезного, основательного, нового, возвышенного, просвещенного. Чего-то дружеского, бодрящего, душевного. Это будет встреча двух поколений: их и моего. Начало надежных, длительных и благотворных отношений как для них, так и для меня. Вдохновенно я восклицаю: Я рад! Я необычайно рад! Мы принадлежим к разным поколениям. Но почему бы нам не работать вместе? По сути, так и должны создаваться сценарии: не в одиночку, не на пару, а коллективно. Возможно, это начало невиданного и поистине революционного эксперимента.