Человек с орденом в ту пору был в большом почете. Чего греха таить, я завидовал героям. Завидовал и мечтал о подвигах. Не далее как вчера я, военный летчик, вместе с толпой мальчишек несолидно бежал по городу вслед за Героем Советского Союза майором Герасимовым. Хотелось, чтобы он обратил на меня внимание. Я гордился тем, что имел к нему какое-то отношение. В прошлом году при посадке Герасимов врезался в мою "чайку", и я помогал ему выбираться из-под обломков. Он-то, конечно, меня не помнил.

Степан Степанович догадался, что владело моей душой.

- Что ж, мечта о подвиге - красивая мечта. Но подвиг - это и смелость, и большой напряженный труд. Уметь слушаться разума, подавлять необузданность. Да и сами подвиги бывают разные: тихие, громкие. Бывает, человек всю жизнь незаметно трудится: душа его горит сильно и ровно, и пламень этот не остывает. Ничто не может пошатнуть его убеждений, взглядов, которые подкрепляются делами, новыми поисками. Есть подвиг - порыв. Он, как молния, постепенно накапливается, а потом ослепит все и грохотом пронесется над землей: из человека в какие-то часы, даже минуты, выплескивается огромный душевный заряд.

Степан Степанович вытащил портсигар, закурил. Поезд мчался на запад. Ночная темнота подступала все ближе. Мимо окон, словно длинные очереди трассирующих пуль, проносились паровозные искры.

- Святое дело - подвиг... - вновь задумчиво заговорил Степан Степанович; видимо, что-то его волновало. - Люди подвиг высоко ценят. Героев народ украшает орденами, гордится ими. За подвигом приходит слава.. Иной же стремится только к славе, и тогда нет места подвигу.

- Я что-то вас, Степан Степанович, не понимаю. Если человек мечтает о славе, значит, он готовится к подвигу.

- Не всегда, дорогой. Есть люди, которые ничем не брезгуют ради славы. Знал я одного человека, когда-то даже другом его считал. Вроде и воевал неплохо, и уважали его, а захотел большой славы и стал на нечестный путь.

- Что же он сделал?

- Про снайперов слыхал? Это вроде ваших асов. Они, как правило, размещаются в общих боевых порядках. Так вот, друг мой этим воспользовался и как-то приписал себе убитых врагов больше, чем полагалось. Его похвалили, поставили другим в пример. Тут голова от славы пошла у него кругом: начал парень зазнаваться, бахвалиться тем, чего никогда в жизни не делал. Ему-то невдомек, что кое-кто знал об этих махинациях.

- Это с ним вы не сработались?

- Нет, с этим мы когда-то в одном полку служили. А не сработался я с другим. Он воевал в Испании, вернулся оттуда с наградами, в полковничьем чине. И стал я ему, как лапоть сапогу, не пара.

- Удивляюсь, Степан Степанович, откуда это у нас? Кастовых предрассудков нет, а поднимется такой человек на одну-две ступеньки - и возомнит о себе.

- Две ступеньки - еще ничего. А если выше? К такому не подступись! Каменным забором отгородится. Даром слова не скажет. Прописные истины начнет за собственную мудрость выдавать. - Майор сердито посмотрел на меня. - Откуда это берется? Поживешь - узнаешь.

Неловкое молчание воцарилось в купе. Первый раз в жизни со мной говорили так откровенно. Сперва я подумал, что мой спутник - просто неудачник. Но открытое, доброе лицо Степана Степановича, умные его глаза со сбегающимися к ним ниточками морщинок - свидетельниц нелегкой жизни решительно отвергали это.

Словно прочитав мои мысли, майор широко улыбнулся и, как бы оправдываясь, сказал:

- Это я разговор припомнил с одним начальником, после учений. Вернее, не разговор. Говорил он... И вот теперь только меня взорвало. А вообще-то... давайте лучше посмотрим, что пишут в газетах. А то в городской суматохе некогда было почитать.

Он достал целый ворох газет. Я развернул "Красную Звезду" и сразу же впился в четвертую полосу. Новый рекорд Леонида Мешкова... Война в Сирии... Над Европой идут воздушные бои... Активность немецкой авиации над Англией резко спала... Я хотел поделиться этой новостью с майором, но он опередил меня.

- Вы - авиатор! Как считаете, почему немцы перестали бомбить Англию? Вот уже который день затишье...

- Наверное, у них большие потери.

- А не кажется ли вам, что здесь что-то другое? Не забывайте, в руках гитлеровцев вся промышленность Европы. Им сотня-другая самолетов - тьфу! Нет, тут попахивает новой авантюрой,

- Может быть, - согласился я. - Немцы могут форсировать Ла-Манш и высадиться в Англии. Наверное готовятся.

- Возможно, возможно...

Майор встал и несколько раз энергично взмахнул руками, как бы стряхивая с себя раздумья:

- Давайте-ка лучше поспим, утро вечера мудренее. Будете сходить разбудите.

Майор принялся раскладывать постель, а я вышел в коридор и стал изучать расписание. До моей станции было еще добрых часа полтора. Я решил последовать примеру майора и прилег.

На маленькую станцию с единственным огоньком на перроне поезд прибыл поздней ночью. Майор спал сном праведника, и тревожить его мне не хотелось. Стараясь не шуметь, я быстро собрал свои пожитки и тихонько прикрыл за собой дверь.

Кроме меня, никто больше не сошел.

Поезд ушел в непроглядную мглу. Я остался на перроне один. Что делать? Куда пойти? Поразмыслив, решил дождаться утра. В пристанционном садике облюбовал скамейку, положил под голову чемоданчик и через несколько минут уже спал крепким сном.

Часть 2.

И грянул бой...

Я проснулся от какого-то неприятного сновидения и не сразу понял, где нахожусь. На яблоневой ветке над самым лицом раскачивалась маленькая пичужка. Было раннее утро, теплое и тихое. Небо уже посветлело, и утренняя заря, - красоту ее, возможно, и воспевала пичужка, - отсвечивала в оконных стеклах маленького одноэтажного здания. Я вскочил со скамейки, осмотрелся. Вспугнутая певунья оборвала свою трель, вспорхнула и исчезла в кустарнике. Слух уловил чье-то сочное похрапывание. Тут я все вспомнил. Подошел к окну, заглянул в помещение. На деревянном диване беззаботно раскинулся дежурный. Часы-ходики на стене отстукивали четверть пятого. Я прикинул, как мне быть: до аэродрома двадцать пять километров; если идти пешком, можно часам к одиннадцати добраться до места; попадется у бензозаправки попутная машина тогда еще раньше.

Я перебрался через пути и направился к бензоскладу. Обыкновенный самолетный ящик служил одновременно караулкой, жильем и канцелярией. Обитатели его еще крепко спали. Часовой за колючей проволокой сообщил мне, что за вчерашний день был только один бензозаправщик, да и тот торопился к воскресенью вернуться домой. Я мало огорчился: двадцать пять километров не расстояние, тем более утром, до жары.

Солнце, огромное, оранжево-золотое, уже поднялось над горизонтом и начало отмеривать самый длинный свой путь в году. К этому времени я уже отшагал половину расстояния.

Пыльная дорога петляла мимо зеленых полей. Балки и низины изрыли степь глубокими морщинами. Вообще степные места я не люблю. Моя родина - Урал вся в лесах. Перелески, деревни, речушки - мне дорог этот пейзаж. А тут идешь, идешь - и глазу не на чем задержаться.

Но утром в степи хорошо. Вся она переливается прозрачными красками. Суслики, как часовые, стоят у своих норок; заметив подозрительное существо, один из них тревожно свистит - и все. как по команде, мгновенно исчезают.

Две подводы выскочили из небольшой балки и запылили по большаку. Первая была битком набита шумными, веселыми девчатами. На второй сидели только двое. Я тут же оказался под обстрелом любопытных девичьих глаз.

- Катюша, подвези летчика, - услышал я звонкий голос.

- Он тебя на самолете покатает, - под общий смех подхватила другая.

Вторая подвода неожиданно остановилась, и мягкий грудной голос произнес:

- Сидайте.

Раздумывать было некогда. Я взобрался на свежее душистое сено и поздоровался.

- Кать, а Кать, - не унимался звонкий певучий голос, - угости летчика кваском. Небось пить хочет...

Только теперь я рассмотрел кучера. Это и была та самая Катя, к которой приставали девчата. Она повернулась к подруге, передала ей вожжи и нацедила мне полную кружку пенистого квасу. Я наклонился к ней взять кружку - и оробел. Господи! Бывает же такая красота! Огромные серые глазищи были окаймлены густыми ресницами - не глаза, а очи; таких глаз не нарисуешь и не опишешь. На загорелом лице, с яркими, по-детски припухшими губами, они искрились прозрачными степными родничками, сверкали и переливались, смотрели на мир откровенно и доверчиво. Удивительные глаза! Да и вся она была какая-то особенная. Мне почему-то казалось, что я уже давно знаю эту дивчину. Утреннее солнце золотило тяжелую копну темно-русых волос, от легкого ветерка платье то раздувалось, то плотно облегало статную, крепкую фигуру.