Вспомнилось, как Вершигора провожал меня в Пермскую летную школу. Стояла глубокая осень, сухая и теплая, какие бывают только на Урале. Днем припекало солнце, а по ночам воду у берегов прихватывало прозрачным ледком.

В тот день я работал в первую смену. Со второго этажа подстанции открывался чудесный вид на заводской пруд. На прозрачно-синем, опрокинутом в воду небе, не было ни облачка. Зеркальная синева воды изредка вздрагивала от всплесков рыбешек. Внизу тихо работали две гидротурбины; их шум растворялся в общем ритме большого завода.

- Здорово, Грицко! - еще издали крикнул мне Женька Вершигора. - Есть хорошая новость. Ни за что не догадаешься!

- Отпуск! - воскликнул я. - Ты мне разрешил отпуск?! - Вершигора в то время оставался за главного, и у него лежало мое заявление об отпуске.

- Отпуск да не тот. На, друже, читай!

Я схватил телеграмму: "Откомандируйте Речкалова Свердловск для прохождения комиссии военную школу тчк Произведите полный расчет зпт при себе иметь личные вещи тчк Явиться десятого ноября аэроклуб тчк".

- Женька, так сегодня уже пятнадцатое! Я опоздал! - Ничего, напишем тебе справку. Приемные комиссии обычно работают месяц. После смены приходи в контору. Я комсомольскую характеристику напишу.

- А кто здесь вместо меня останется? - выдавил я, не зная, что и говорить от радости.

- С элеватора старшего электрика временно поставлю.

На подстанции зазвонил телефон.

- Меня, наверное, разыскивают, - сказал Вершигора, - поверь уж, не дай бог быть главным: ни днем ни ночью покоя не дают, по всякому пустяку звонят.

Следом за ним я вошел в помещение, не отрывая глаз от телеграммы, не понимая еще, какой величайший перелом в моей жизни произошел в тот день. И мирный гул электрогенераторов, и знакомые ребята, и горячие споры, и тихий пруд - все, чем я жил в то время, было уже в последний раз.

- Быстрее на коммутатор, здесь ни черта не слышно, Свердловск тебя вызывает! - взволнованно выпалил Вершигора.

Пока мы бежали на телефонную станцию, в голове роились десятки предположений. Летную программу и аэроклубе мы еще не закончили - бензина не хватило, выпускных экзаменов не сдавали, и вдруг - какая-то военная школа.

Звонил мой инструктор Кармышкин. К восьми вечера я должен быть в аэроклубе, если не успею - в военную школу летчиков не попаду.

- В военную школу летчиков! Жень-ка-а!

Сборы были короткими: скинуть спецовку и обеспечить себя деньгами на дорогу - вот и все.

Я быстро со всеми попрощался. Забежал к главному механику Костромину.

- К родным так и не заедешь? - пожимая на прощание руку, спросил Костромин. - Волноваться будут.

- Не успею, Виктор Дмитриевич, времени в обрез, Чернавский им передаст.

Выходя из кабинета, я заметил в темном углу коридора Надю. Она стояла сиротливо и смотрела в мою сторону напряженно, взволнованно и как-то растерянно. Полный душевного смятения, я медленно подошел к девушке. В руках у нее был мой чемоданчик, где лежали сменная пара белья да несколько книг.

- Я ждала... Принесла вещи... второпях и забыть можно.

Лицо ее от волнения покрылось красными пятнами. Глаза избегали открытого взгляда.

- Не думай, я бы непременно забежал.

- У тебя и так нет времени. Я решила...

- Я уезжаю, - продолжал я, не зная, что еще сказать. - В летную школу.

- Знаю все. - Брови ее слегка дрогнули. - Заехал бы к родным.

Подошел Женька:

- Надюша, давай-ка мне чемодан. Я вас догоню за оврагом.

Две березки у пруда преградили нам дорогу.

- Знаешь, когда мне будет очень тяжело, я стану приходить сюда.

- До сих пор не могу поверить, что через несколько минут уеду учиться на военного летчика.

- В счастье не всегда легко поверить, - прошептала Надя. - Я рада за тебя, знаю - ведь это твоя судьба. Помолчим? Дорога дальняя.

Несколько долгих, томительных минут мы молча стояли под березой. Показалась Женькина бричка. Надя вся как-то сжалась.

- Держись, Надюшка! - ободрил я ласково.

- Там, в чемоданчике, конверты. Я положила...

- Спасибо. Буду писать. Обязательно.

Прощальный взгляд на родные места. Последний поворот, и поселок, и березы на пригорке, и она - все скрылось. Тоскливо екнуло внутри: завод, товарищи, любовь - отрочество осталось там, за густым притихшим бором.

Лес раздвинулся, открылись необозримые дали, свежий ветер просторов взволновал кровь, новизна захватила дух.

Солнце плавилось над головой, когда Женька Вершигора домчал меня до районного села Арамили; автобусная линия связывала это село со Свердловском.

- Знаешь, о чем я сейчас думаю? - спросил он, когда мы ждали на остановке. - Сколько тебе лет?

- Семнадцатый. А что?

- Понимаешь, очень важно именно в молодые годы добиться чего-то большого, стоящего... Мне отец говорил: "Возьмешься за дело с утра пораньше - сделаешь больше!" Так и в жизни: добивайся своей цели, пока молод.

Он задумался. Густые брови его сомкнулись, обозначив на переносице вторую глубокую складку.

Мы простились. И я долго еще видел Женьку, одиноко стоявшего на дороге с высоко поднятой фуражкой в руке...

Ночь тянулась бесконечно долго. Но она не была мертвой. В темноте кипела своя, невидимая мне жизнь. Возле самолета то и дело появлялись пары зеленоватых светящихся точек. Они выжидательно замирали на одном месте, приближались к самолету, опять замирали. Вот одна из них показалась у сломанного крыла. Существо притаилось, словно принюхиваясь, ткнулось, должно быть, мордой обо что-то острое и, взвизгнув, отбежало в сторону. К нему присоединилась вторая пара огоньков. Донеслось протяжное завывание. По спине пробежал колючий озноб. Под ложечкой противно засосало от голода. Дополняя мрачную картину, с черного беспросветного неба полил крупный дождь.

Я терпеливо ждал аварийную команду. Ждал и Думал. Кажется, никогда в жизни я столько не думал, не вспоминал, как в ту ночь.

Наконец забрезжил рассвет. Он занимался медленно, неохотно. Я по-прежнему пристально следил за большим холмом, откуда должна была появиться пара спасительных фар. Когда же? Хотелось спать. Усилием воли я отогнал от себя сон. Все подчинялось мне: руки, мозг. Отвратительно непослушным был только желудок; этот дотошный эгоист не признавал ничего: он ныл, он нудно исподволь сосал, он сердито ворчал.

Дьявольски трудная штука - уметь ждать, не теряя самообладания, все время оставаясь оптимистом. Это своего рода борьба, и победить в ней нелегко.

Летчику в летной жизни вообще приходится ждать, много. Но одно дело ждать на людях, и совсем другое - в одиночку, на неприветливой земле, в исковерканном, затерянном в ночи истребителе.

Аварийная машина, обляпанная грязью, пришла только на другой день, в полдень. Я был бесконечно благодарен заботливому Богаткину за сумку, куда он вложил буханку хлеба, круг колбасы и флягу необыкновенно живительной влаги. Его промасленная ватная куртка показалась мне куда теплее и нежнее десятка собольих шуб.

Вслед за "аварийкой" подошла грузовая машина с людьми. У беспомощно распластанных крыльев засуетились техники. Майор Козявкин, наш полковой доктор, принялся обрабатывать рану на моей щеке. Инспектор по технике пилотирования изучал следы ударов самолета о землю. Вскоре исковерканную "чайку" подняли, поставили на колеса.

Инженер Шелохович и представитель завода исследовали масляный фильтр мотора - он был забит стружкой подшипника. Шелохович обратил внимание на странный цвет масла в отстойнике.

- Чем вы объясните серый осадок в масле? - спросил он начальника ГСМ{2}.

Старший воентехник Борисов взял банку со сливом. Он то подносил ее к глазам, то смотрел на свет, наконец зачем-то встряхнул и передал обратно Шелоховичу:

- По-моему, обыкновенная грязь. И попала, вероятно, во время посадки, уже на земле.

- Но ведь мотор тогда уже не работал и шатун торчал наружу, - возразил представитель завода.