Не увидав ее, Толя успокоился.
Мы сели за стол.
- За что пьем? - спросил Толя.
- За Дулю, - сказал я. - Буду о ней скучать.
- Но ты... Глубоко ее утопил?
- Очень глубоко... Она, как Кощеева смерть, хранится на дне океана!
- Не Кощея, черт бы тебя побрал, а твоя! Твоя! - и добавил: - Вот теперь доставай свое корыто... Как оно, булькает?
- Булькает, - ответил я уверенно.
С тех самых пор, как корыто оплошало, я доливал его каждый день.
Достал, потряс, чтобы лишний раз убедиться: булькает на все пятьсот граммов.
Мы налили и выпили за Дулю, царство ей небесное.
И вот теперь, когда почти не было страшно, я все-таки сказал то, что хотел:
- Красивой была... Дуля!
- Оружие... Оно... Впечатляет, - согласился Толя. - Но почему... все-таки Дуля?
- Не знаю, - сознался я. - Может, она на дулю похожа?
- На что? На что?
- Ну, на эту... На грушу, что ли?
- Ох, я бы тебе объяснил, на что она похожа...
- Не надо. Будь здоров, - сказал я моему спасителю.
- Нет, сперва твое здоровье, - предложил Толя. - Ты согласен, что за твое здоровье надо крепко выпить? И мы выпили. Я накапал в золотой колпачок "Плиску":
- Будь здоров, спаситель. - Это Толе. И далее за Бориса... Один нашел, подарил мне Дулю, другой забрал. Впрочем, пока эта рукопись создавалась, ушел и Толя, тихо, незаметно. Но тогда, в лифте, я так далеко не заглядывал. Да и кто мог бы представить, что наступит такое время, когда наш брат литератор будет исчезать из жизни без следа, опадая, как листья с мертвого дерева...
Близ Цимлянского моря на "рафике" привезли нас тогда в "опорный пункт" местного виноделия, руководил экскурсией главный инженер строительства "Атоммаша", который пункту стальные чаны для вина сварил... Это примерно то же, что мое корыто, но космических размеров... Посадили за стол братьев писателей, а там и Злобин, и Валерий Осипов, и Толя Преловский, и Виктор Боков... И наливают брусничного цвета вино под названием "Тихий Дон"... Пьем. Потом опять же "Григорий Мелехов", опять пьем... Может, и "Поднятая целина" была, не помню, но так литературно надрызгались до полуночи, а уж "Аксинью" просто нельзя было не попробовать, хотя пьянила она сверх меры! И тут уж никакой опоры в "опорном пункте" не стало, и пошли искать гостиницу: ходим, ходим, а все кругом стальные чаны до неба, и во всех... литература... Но что о литературе... Я со своего края стола вижу широкое лицо моего друга Георгия Садовникова, кото-рый, я уже знал, не бросит меня одного в лифте на произвол судьбы...
ПОТЕРЯЛА Я КОЛЕЧКО
(Люся и Борис)
В преддверии лета только и разговору было о том, кто куда поедет в отпуск. Георгий, пом-ню, на своем дне рождения завелся и заявил, что никогда не путешествовал на машине и хотел бы с нами, то есть со мной, Борисом и Люсей, поехать, если мы его возьмем. Я сказал, что, конечно, возьмем его, а все гости дружно поддержали нас.
- Жора, - сказали, - это такая удача, поезжай, - сказали. - Ты подзасиделся в Москве...
Для того чтобы понять последнюю фразу, надо знать Георгия. Человек он статичный, по характеру - домосед, и выезд, скажем, за двадцать километров от Москвы в пригород, в Передел-кино, для него событие... А тут Украина... Страшно представить: машины, дороги, города, кемпин-ги, а то и ночевка в палатке, случайное питание и все остальное непредсказуемое, как оно и бывает в путешествии... Так, на придыхании, произносилось это ровно через три месяца, причем теми же друзьями, которые дружно советовали ему ехать.
Сперва звонили они, потом подключилась теща Жоры и кто-то еще из родни, а потом и жена Ира, и наш общий друг Толя Гладилин из Парижа.
Накануне отбытия по заведенной традиции мы, четверо, должны были собраться у меня до-ма: оглядеться, прикинуть, не забыто ли что впопыхах, потом присесть за столик, для чего Люся, естественно, сварганит домашний ужин... И тяпнуть на дорожку, пусть будет она гладенькой да ровненькой, как ковровая дорожка!
А далее, на зорьке, по холодку, в путь.
И так же традиционно Люся, худенькая, остроносенькая, в черных кудряшках, произнесет с заднего сиденья:
- Только не гнать... Вот у нас сосед был, у него тоже машина, он выехал, а колеса взяли и отлетели...
Когда я позвонил Георгию и предупредил, что сейчас за ним выезжаю, в голосе его прозву-чала зубная боль. Стеная, он промычал, что у него разыгрался свищ, да и вообще по всему своему состоянию никак не может к нам присоединиться, вот когда поправится, он нас догонит... На поезде...
- Ну так я за тобой заезжаю, - повторил я, будто ничего и не слышал. Ринулся на спасение Садовникова, как бросаются в воду при виде утопающего, прихватив с собой Бориса и Люсю для моральной поддержки. Они не должны были говорить, а лишь смотреть на Георгия из-за моей спины с сочувствием, но и с некоторым укором.
Прямо от дверей нам открылась картина, в точности повторяющая полотно: "У постели умирающего Некрасова".
Георгий полулежал в кресле, закутанный до ушей одеялом, и уныло созерцал стенку, взгляд его был отрешенным.
Ну а вокруг, как и положено, суетились домочадцы и соседки, должные подкрепить версию о том, что наш друг плох, очень плох. Даже у добрейшей Ирины, жены Георгия, было этакое непреклонное выражение лица.
После двух часов переговоров мы смогли сдвинуть его с места, перенести в машину, дав клятвенные заверения отдельно жене, отдельно теще Георгия, которой позвонили по телефону, отдельно друзьям, соседям и еще Толе Гладилину, для чего заказали Париж, что в случае непри-ятностей со здоровьем у Георгия мы тут же сажаем его в обратный поезд.
Я для наглядности даже продемонстрировал географическую карту, из которой явствовало, что мы едем по самым большим городам, где имеются самые большие вокзалы, а в них мильон круглосуточно работающих телефонов. И отовсюду, разумеется, по всем телефонам мы будем сообщать в столицу о здоровье дорогого нашего Георгия Михайловича.
- Только не гнать, - предупреждает Люся, вживаясь в свой уютный левый уголок на заднем сиденье. - Я знаю случаи, - продолжает она, - когда человек поехал в путешествие на машине и она, представляете, перевернулась...
Таких историй у нее сотня, на все дни путешествия, и с одной целью, чтобы я не гнал машину.
Георгий же оделся в дорогу, как в гости: отутюженные брюки, белоснежная сорочка, коричневые добротные мокасины. Он молча восседал на переднем сиденье с видом мученика, осужденного на страдания, которые, впрочем, безропотно готов выносить. Ради нас, конечно.
Первая ночевка пришлась на Орел, мы расположились в густом мрачноватом ельнике, чуть в стороне от трассы.
Георгий подозрительно, будто обнюхивая, обошел брезентовую палатку, заглянул внутрь и поинтересовался, как в ней спят и как быть с наглаженными брюками, которые он не может измять.
Мы посовещались и решили, что Георгий залезет в палатку, там снимет брюки и подаст их мне, а я передам Люсе, которая отнесет в машину и разложит на сиденье.
Так мы и проделали. Надо ли описывать, как наш друг пытался проникнуть в палатку, как долго, сопя и проклиная это тряпочное сооружение, где он должен почему-то лежать плашмя, как краб в норе, раздевался, но в конце концов высунулись две руки с брюками... И я их бережно принял!
Это проделывалось и далее, на каждой очередной стоянке, пока где-то подо Львовом, после мучительного раздумья, потоптавшись вокруг палатки и даже трагически повздыхав, Георгий сам сложил брюки пополам, произнеся вдруг: "Да ну их... Пусть себе мнутся!"
Но это был уже другой Садовников...
В путешествии Люся занималась готовкой, посудой, вообще столом. Борис следил за попо-лнением горючего, раскладывал со мной палатку, свинчивал стол, стулья и налаживал примусы... А вот на Георгия была возложена обязанность осветителя... Мы назначили его "начальником осветительного цеха".
- Сам понимаешь, - сказали, - важней света в поездке ничего нет. Ты у нас... Ну, Прометей!