— Ну погодите, я вас ещё не так насмешу! Через несколько дней она назначила старшиной нашего города Хрена. А тот на каждом углу развесил собственное изображение, изображения своей супруги Горчицы и заместителей Чеснока и Лука. Всё пропитали они своим запахом. И попробуйте, мои милые, не рыдать теперь! Глаза сами наливаются слезами. А если и найдётся такой смельчак, который осмелится улыбнуться, то Чеснок с Луком так протрут ему глаза, что он будет плакать, как на похоронах.

В результате этих преобразований все жители в мгновение ока перестали смеяться. Однако Хрену этого было мало. Он согнал всех жителей уезда и велел им высаживать вдоль дорог королевский цветок — кукушкины слёзки. Посадили. Как только цветы прижились, они тут же начали лить слезы. Все дороги раскисли, как от дождя, стали солёными. Высохли деревья, трава пожухла, а со временем всё побелело, покрылось солью. Помидоры и огурцы засолились от собственных слез. Вот к чему привело появление ворона!

— Ерунда! От такой болезни можно излечить в два счёта, — махнул рукой Жёлудь. — Прогоните Хрена со всей его свитой, выкопайте кукушкины слёзки-и конец!

— Что вы! Этого ни в коем случае нельзя делать! Тут же все снова начнут хохотать.

— И пускай смеются на здоровье.

— А кто будет работать, кто будет подати платить?

— А много ли они работают, проливая слезы? — возразил Горошек.

— Пока плачут, они ещё побаиваются Хрена, а когда смеются, хоть из пушек стреляй: никого не боятся. К тому же на солёного легче давить, чем на свежего.

— Ничего не понимаю! — возмутился Горох. — И смеяться плохо, и плакать нехорошо. Так что же делать, если мне смешно или что-нибудь болит?

— Прежде всего надо оглядеться, нравится ли твой плач или смех старосте, а тогда уже смеяться или плакать. Моя цель — воздержанность. Я двадцать лет не плачу и не смеюсь и уже две недели не вижу дурных снов.

— Ничего, ещё недельку пободрствуешь и протянешь ноги, тогда уж действительно никто тебе не перебежит дорогу, — утешил воздержанную Картофелину Жёлудь. — А мы с приятелем всё-таки поспим, пускай нам даже приснится ещё пара таких старых картофелин. Тут прохладно и комары не кусают.

Друзья отгородились от заскорузлой Картофелины соломой и стали укладываться, но суеверная старуха снова подняла их:

— Что же вы легли головами к двери? Это очень дурная примета. А вы подумали, что скажет Хрен?

— Слушай, Картофелина, это ружьё заряжено зубом чёрного кота, которого чёрный ворон притащил тёмной ночью. Берегись, потому что на этот раз я нажму курок безымянным пальцем!

Картофелина умолкла. Она склонилась над какой-то книгой, дабы выяснить, что означают все эти приметы. А приятели так сладко уснули, что и во сне улыбались друг другу.

РЕДИС-ОБОРОТЕНЬ

На другой день с самого утра друзей разбудил визгливый голос. По всему подземелью, размахивая кулаками, бегал краснощёкий Редис и на чём свет стоит ругал Картофелину:

— Суеверная дура! Шелуха картофельная! Почему ты разрешила этим грязным чужеземцам дрыхнуть в святая святых нашего города?! Это — кощунство!

Тут он увидел проснувшихся друзей, подбежал, согнулся в поклоне, улыбнулся, выпрямился, словно аршин проглотил, ещё раз поклонился и, протянув к ним руки, стал извиняться:

— Прошу прощения, произошло недоразумение! Знаете, блюстители порядка… Им бы только схватить, а кого — не смотрят. Такие — дай им волю! — и самого Хрена под арест посадят. Ещё раз прошу великодушно извинить нас. Будем знакомы: собрат по перу, корреспондент местной газеты "Смех Сквозь Слезы" Редис.

— Здравствуй, если не шутишь, — ответил Горох. — Только никто нас сюда не гнал: путешественники везде в первую очередь знакомятся с музеями.

— Да, музей у нас прекрасный, но вот заведующая Картофелина такая нудная, что не приведи господь.

— Почему? — возразил Бегунок. — Она очень интересно рассказывала. И ещё показала нам занятные картинки.

— Да, наша Картофелина хоть куда, но музей — не дай бог!

Жёлудь встал, потянулся, не обращая внимания на Редиса, а потом, взвешивая каждое слово, громко сказал приятелю:

— Он, наверное, пришёл арестовать нас, чтобы познакомить с превесёленьким будущим Весе-линска.

Редис согнулся в три погибели и ударился лбом об пол.

— И да и нет, — ответил он. — Я получил приказ вывести вас из этого затхлого погреба, который первая противница котов нашего города Картофелина столь торжественно именует музеем.

— Вам не удастся заставить меня ни плакать, ни смеяться! — гордо отрезала Картофелина.

Поев и отдохнув, путешественники вышли осмотреть город. Вокруг всё белело, как зимой. Названий улиц не было видно, но Редис знал их наизусть.

— Это улица Рыданий, это Взахлёбный переулок, — объяснял он. — Это аллея Тихого ужаса, это большой Проспект грусти, а там Набережная слез…

При встрече с горожанами Редис чихал, морщился, тёр глаза, но слезы почему-то не бежали у него из глаз. Он не был помят, как другие, и отличался завидным румянцем. Такой круглый, такой красивый, словно только что снятая с ёлки новогодняя игрушка. Жёлудь не выдержал и спросил его:

— Послушай, приятель, ведь ты румяный и, стало быть, все тебя здесь очень любят — так что же ты не плачешь?

— В самом деле, почему ты не плачешь? — заинтересовался и Бегунок.

— Милый друг, — ответил ему Редис, — когда-то я плакал больше всех и выплакал все слезы. — И тут же, нагнувшись к Жёлудю, шепнул ему на ухо: — Как собрату по перу скажу: я плачу только тогда, когда мне не платят.

— А как было при Арбузе? — спросил Жёлудь.

— Действительно, как же было при Арбузе? — повторил Горох.

— Тогда я написал в своей газете, что первым высмеял весь смех, — ответил Редис Жёлудю и тут же прошептал Гороху: — Какой смысл смеяться, если за это не платят?

— А теперь? — в один голос спросили друзья.

— Теперь я смеюсь сквозь слезы ~ таков принцип нашей газеты, грустной по содержанию и смешной по форме.

— Послушай, Горох, а что, если мы с тобой во имя будущего намнём бока этому оборотню, а? Как ты думаешь? — не выдержал Горох.

— Это клевета! — возмутился Редис. — Какой же я оборотень? Разве я в кого-нибудь обернулся? В этом проклятом городе достаточно вывернуть пиджак. Видите? — И он показал белую подкладку. — Когда она сверху — я сразу белею, а когда ещё и подкладку выверну наизнанку, то даже самый зоркий глаз не отличит, кто зеленей: огурец или я!

— Я его сейчас вздую! — взорвался Горох.

— За что? Разве в вашей стране за это бьют? О, какой чудесный берет! Наши провинциалы всё ещё ходят в шляпах. Может быть, продадите?

Друзья переглянулись.

— И чернильница у вас забавная. И чернила красные — сразу видно, заграничные, — вздохнул Редис. — Может, поменяемся?

Тут оба путешественника, не сговариваясь, схватили негодяя за шиворот и стали его дубасить.

— Братцы, сжальтесь! — умолял оборотень. — Мне велено привести вас к самому старшине…

Некоторое время все трое шли молча. Однако на площади Святой Тыквы, где несколько десятков сморщенных помидоров и огурцов копошились у полуразрушенного памятника Арбузу, Редис снова стал тараторить как заведённый:

— Это — моё предложение! Вот как делаются слезы сквозь смех: мы поставим на старый пьедестал лохань, отобьём у смеющегося Арбуза ноги, чтобы казалось, будто он сидит в ней, перекрасим, подведём к его весёлым глазам водопровод, и получится плачущая Тыква.

— Послушай, что общего у Арбуза с Тыквой? — ничего не мог понять Горох.

— Можно сказать, они родные брат и сестра, — объяснил довольный Редис. — Когда пришла мода на слезы, то Тыква хватила через край точно также, как и Арбуз: расплакавшись, она забыла прочистить жёлоб у себя в квартире и захлебнулась в собственных слезах. Горожане, рыдая, схоронили эту мужественную женщину рядом с братом, причислили её к лику святых, а теперь, плача, заканчивают сооружать ей памятник. И, надо полагать, они ещё долго будут лить слезы, ибо памятник, как видите, вышел кособокий и очень печальный.