Прислушиваясь и размышляя, мы опять порешили, что мечты-мечтами, но желудок первичней. Тот, кто имел, например, слабость к чтению, тот и сейчас, верно, читает. Таких никогда не бывало много. Он не толпится на Брайтоне, наш герой; серьезное чтение -- одинокое, непоказное занятие. Едва ли завзятый читатель напорист, удачлив в бизнесе. В настоящий самый момент, как и прежде, где-то в своем углу, должно быть, разбирает он, чудак-человек буквицы, шевелит губами, пробует смыслы на вкус и шелестит страницами.

Довольно скоро глаза наши присмотрелись. Агруйс, прирожденный красивист и социолог, стал указывать мне на определенные закономерности и группы. Униформу большинства населения любого пола и возраста составляли джинсы, сникерсы плюс кожаная куртка. Обычно с пузырными вариациями -- штаны пузырем, кривящим усталые ноги, живот с курткой --также пузырем над поясом, над глазами пузырем _буклистая кепка. Дамы, чем победнее и старше, тем в более синтетических нарядах. По котик, под смушку... На голове --платок, по-американски с ударением на втором слоге 'ба-буш-ка'. Вторая группа -граждане, будто так и следующие без задержки с советской службы, с непременной ул. Ленина. На них аккуратное, из райкомовского ателье, ратиновое пальто или финский плащ из багажа малой скоростью, шапка-пирожок, в руке --нешуточный конторский портфель, Третье сословие -- с претензией на элеганс выездных и заслуженных, наряженных будто бы из валютной "Березки"_МИДовская дубленка апаш, костюм от Армани... У этих, последних, лица чуть похоленее, но, как и у остальных прочих, в глазах неутоленная усталость и тоска, невзирая на, казалось бы, сбывшуюся голубую мечту -- на все долгожданные фирменные реквизиты. Пожалуй, Брайтон выглядит как в подсоветские времена выглядели бы и Миргород и Одесса, случись вдруг_ выбросили там без лимита и блата иномарочные товары . Свобода--твори, выдумывай, пробуй! -- Вай-нат? Зэтс-фри-кантри, гаррыт, мэн! --весело и бесплатно выпалит вам свой полный словарный запас любой здешний прохожий.

Приметнее всех показались нам с Ионой баловни местечка_брайтонские физкультурники, перезрелые уездные сердцееды в своих кедах и шароварах_будто соскочившие на полустанке с курортного поезда; в любую погоду они демонстрируют бицепсы и седеющие подмышки, стреляют глазами по сторонам, проверяя эффект, производимый ими на женское население местечка .

Темнеет, зажигаются огни в витринах. Идем бесцельно, дрейфуем. Разветвляющийся поток толпы заносит нас в ароматную лавку колониальных товаров, где специи и сухофрукты лежат навалом на открытых лотках. Весь магазин дружно жует. Наш дружный народ. Стоят платить с пластиковыми кульками и в очереди, чтобы не терять время даром -- жуют. Не из кулька, жуют то, что достигнет рука_липкие засахаренные плоды тропической папайи, скукоженные дольки сушеного ананаса, миндаль...-- что попало, предпочтительно, что ценой подороже.

Мужчина, не хватайте руками, есть же совочек! -- просит по-русски продавец, показывает на

рукописный плакат. -- Негигиенично. Неизвестно за что сегодня брались_ штаны, доллары, грязные бумажки... -- Та нэ, у мэнэ фудстампы. Долляров я николы не бачив, -- миролюбиво улыбается покупатель, продолжая жевать.

В глубине торгового зала обретался чудовищно разодетый человек. В бейзбольной кепке задом-наперед, из-под хоккейной фуфайки "Рейнджерс" торчат края майки баскетбольной. Боксерские трусы одеты поверх разминочных шароваров; надувные сникерсы не зашнурованы; языки торчат наружу. Один, в отдалении, стоял он, аккуратно совочком накладывая в пакет ананасные дольки. Конечно же это был наш Бальтазар Перейра. До такого неприличного одеяния русский Брайтон не опускается никогда. Главное_Бальтазар не жевал.

Вскоре в Нью-Йорк прилетел Родион Немалых. Временно остановился у Агруйсов, в их недавно купленном кондоминиуме. Бумаги, гринкарта -- все было выправлено Бальтазаром, не успели и оглянуться. Купив себе экспириенс, Родя сразу же поступил программистом_ с корабля на бал. Радости он особой при этом не высказывал; ходил, хмурился -- кого-то повысили, кто дурак-дураком, кто-то получает больше за одинаковое безделье. Все это, естественно, раздражало, но Родион не собирался пасовать-- готовился переходить в независимые консультанты на гораздо большие деньги. Жить Родион продолжал в кондоминиуме Агруйсов.Временно, конечно. С друзьями всегда веселее.

Точно, как Иона предсказывал мне у бассейна, к зиме он был на сносях. По нескольку раз в день он оглаживал налитой, молочно голубеющий живот. На манер гурзуфского Медведя здесь выходила Агруйс-гора. Ребеночек, явно уткнулся головой в маму, отклячив попку наружу. Иона прикладывал ухо, слушал, как идет созревание. Душа его ликовала, что может быть и старо, как мир, но и ново, как нов каждый новый день. Перед сном имели место идиллические сцены -- Шура, откинувшись на диванных подушках, расписной деревянной ложкой вкушала замороженное брюле непосредственно из огромной картонки, а Иона, прильнув к животу, тихо напевал что-нибудь из Корелли или Вивальди, намереваясь впоследствии проверить -- не запомнилась ли мелодия маленькому.

В счастливом нетерпении они сидели на занятиях молодых родителей по системе Ламаз. Иона позади, обхватив живот, громко выдыхал,-Пу-узо..пузеня... На что Шура ему жаловалась шопотом, что он мешает ей правильно дышать. Иона же, большой игруля и словолюб, не унимался, спрашивал, -- Назови-ка пару чисто наших существительных, что кончаются на 'зо'. И сам отвечал: -- Не знаешь, никто на свете не знает. Да здравствует мое пузо!

Не надо бы по-русски, -- неуверенно просила жена.

Почему еще? Эти вокруг ни черта же не понимают. Пусть дышат себе ровно, по-американски. Я

это все для нашего деточки говорю; он уже слушает, запоминает и учится.

Шура больше не спорила; она была замечательно покорна и беспрекословна. Иона купал ее сам, одевал, раздевал безо всякого стеснения и реакции с ее стороны. Может быть, даже слишком уж обычным деловитым образом натирал ей виолончельную спину, разбухшие груди и живот, подозрительно отмечая, что у него не возникает никаких отвлекающих страстей. Всего лишь какое-нибудь слово всплывало -- 'гуттаперча', хотя Шурино тело почему-то начинало напоминать ему банно-мыльным запахом и вымытым посвистом скользлщего трения не гуттаперчу, а простую резиновую грушу, большую аптекарскую грелку, что-то гигиеническое безразличное -- ни загадок, ни стыда, ни желания. В то время, к своему удивлению, Агруйс отмечал, что думает о животе и созревающем в нем плоде, как о чем-то самостоятельном, почти без связи с молодой и красивой женой.

Могло ли так получиться, что его гены -- корыстные оппортунисты, для которых дело было в шляпе, по эгоистическому своему безразличию, взяли и отключили подачу флюидов любви и вожделения? Иону томила совесть: -Неправильно это. Пройдет беременность, наверное, все восстановится. Он спрашивал супругу, -- Шурик, завернуть тебя в полотенце?

Как хочите, -- спокойно отвечала жена. В эти судьбоносные дни Иона обнаружил в себе

невероятный родительский инстинкт, унаследованный от мамы. Он был бы счастлив отдать все на свете, пойти на любые самопожертвования; он мечтал о наследнике, здоровом и красивом. Когда он наведывался в Фар Рокавей, мама повторяла ему свой непреложный секрет красоты: -- Роженица должна впитывать. Смотреть нужно исключительно на изящные, прекрасные вещи, на картины, на красивых людей. Окружение формирует. Так было у меня с тобою, сыночек.

Иона безусловно соглашался, находил примеры--после многих лет совместной жизни муж и жена, иногда даже близкие друзья становятся чем-то между собой похожи. Может быть, они бессознательно имитируют одни и те же гримасы или фигуры речи. Что там супруги! Все знают, что, если как следует приглядеться, даже собака, выглядывающая из окошка автомобиля, и ее водитель-хозяин -- одно и то же лицо.

В предродовые недели Агруйс был особенно настороже -- вот уж, когда окончательно формируется благовидность новорожденного! Именно поэтому он старался не оставлять жену без присмотра. Его беспокоило, что днем она ходит к соседям-американцам, где дети, круглый день -- детские передачи, видео и книжки. Шура уверяла, что таким путем она учит язык.