Наконец-то мы стоим с чемоданами на вокзале и ждем поезда, который отвезет нас в Арканзас, и вдруг я в первый раз в жизни замечаю, что возле кассы стоят две очереди - "черная" и "белая". Пока мы гостили у бабушки, я осознал, что на свете существуют негры и белые, осознал так остро, что эту мысль уже не вытравить из меня до самой смерти. Когда стали садиться в поезд, я обратил внимание, что негры направляются к одним вагонам, а белые - к другим. Мне по наивности захотелось посмотреть, как белые едут в своих вагонах.

- Можно пойти взглянуть хоть одним глазком на белых? - попросил я мать.

- Сиди смирно, - не пустила она.

- Но ведь это же можно, правда?

- Сиди, сказано!

- Почему ты меня не пускаешь?

- Ты перестанешь болтать глупости?

Я уже не раз замечал, что мать сердится, когда я начинаю расспрашивать ее о неграх и о белых, и никак не мог понять, почему. Мне хотелось понять эти две разные породы людей, которые живут бок о бок и которых ничто не объединяет - кроме, пожалуй, ненависти. И потом, моя бабушка... Кто она белая? Совсем белая или не совсем? И кем ее считают белые?

- Мам, а бабушка белая? - спросил я, когда поезд наш мчался сквозь темноту.

- У тебя же есть глаза, сам видишь, какая она, - ответила мать.

- А белые считают ее белой?

- Возьми да спроси их сам, - отрезала она.

- Но ты-то ведь знаешь! - не отставал я.

- Я? Откуда? Я же не белая.

- Бабушка на вид белая, - сказал я, надеясь утвердиться хотя бы в одном. - А мы - цветные. Почему же она тогда живет с нами?

- Ты что, не хочешь, чтобы бабушка жила с нами? - спросила мать, уходя от моего вопроса.

- Хочу.

- Зачем же тогда спрашиваешь?

- Потому что хочу знать.

- Ведь бабушка живет с нами, верно?

- Живет.

- Так чего же тебе еще?

- А она хочет жить с нами или нет?

- Что ж ты ее сам об этом не спросил? - насмешливо сказала мать, опять уклоняясь от ответа.

- Она что, стала цветной, когда вышла замуж за дедушку?

- Перестань задавать глупые вопросы!

- Нет, правда?

- Никакой цветной бабушка не стала, - сердито ответила мать, - у нее от рождения такая кожа.

Снова мне не давали проникнуть в тайну, в смысл, в суть того, что крылось за словами и умолчаниями.

- Почему бабушка не вышла замуж за белого? - спросил я.

- Потому что не хотела, - со злостью отрезала мать.

- Почему ты не хочешь со мной разговаривать?

Она влепила мне затрещину, и я заревел. Потом, сколько-то времени спустя, она все-таки рассказала мне, что бабушкины предки были ирландцы, шотландцы и французы и в каком-то колене к кому-то из них примешалась негритянская кровь. Рассказывала мать спокойно, ровно, обыденно, без тени волнения.

- Какая была у бабушки фамилия до того, как она вышла за дедушку?

- Боулден.

- Откуда у нее такая фамилия?

- От белого, который был ее хозяином.

- Она что же, была рабой?

- Да.

- Фамилия бабушкиного отца тоже была Боулден?

- Бабушка не знала своего отца.

- И потому ей дали первую попавшуюся фамилию, да?

- Дали ей фамилию - и все, больше я ничего не знаю.

- А разве бабушка не могла узнать, кто ее отец?

- Зачем, дурачок ты эдакий?

- Чтобы знать.

- А зачем ей это знать-то?

- Просто так.

- Ну узнала бы она, а дальше что?

На это я ничего не мог ей ответить.

Я зашел в тупик.

- Мам, а от кого нашему папе досталась фамилия?

- От его отца.

- А его отцу от кого?

- От белого хозяина, как нашей бабушке.

- Они знают, кто он был?

- Не знаю.

- А почему же они не узнали?

- Зачем? - жестко спросила мать.

И я подумал, что отцу и в самом деле не нужно и не интересно знать, кто был отец его отца.

- Кто были папины предки? - спросил я.

- Были белые, были и краснокожие, были и черные.

- Значит, индейцы, белые и негры?

- Да.

- Кто же тогда я?

- Когда вырастешь, тебя будут называть цветным, - сказала мать. Потом посмотрела на меня и спросила, язвительно усмехаясь: - Что, вам это не по нутру, мистер Райт?

Я разозлился и промолчал. Пусть называют меня цветным, мне от этого ни холодно и ни жарко, а вот мать от меня все равно что-то скрывает. Скрывает не факты, а чувства, отношения, принципы, она не хочет, чтобы я о них знал, и, когда я настаиваю, сердится. Ладно, все равно когда-нибудь узнаю. Пусть я цветной - что тут такого? Почему я должен чего-то остерегаться? Правда, я не раз слышал о том, что цветных бьют и даже убивают, но все это, думал я, меня не касается. Конечно, такие разговоры вселяли смутную тревогу, но я был уверен, что уж себя-то я в обиду не дам. Все очень просто: если кто-то захочет убить меня, я убью его первый.

Когда мы приехали в Элейн, то оказалось, что тетя Мэгги живет в одноэтажном домике с верандой и двор их обнесен забором. Это было очень похоже на наш дом в детстве, и я страшно обрадовался. Мог ли я знать, как недолго мне придется здесь прожить, мог ли я знать, что мое бегство отсюда станет моим первым причастием расовой ненависти?

Мимо дома проходила широкая пыльная дорога, по обочинам ее росли полевые цветы. Было лето, в воздухе день и ночь стоял запах пыли. Проснувшись рано утром, я бежал босиком на дорогу - как чудесно было ощущать подошвами холод лежащей сверху росы и почти одновременно с ним тепло нагретой солнцем мягкой глубокой пыли!

Когда поднималось солнце, начинали летать пчелы, и я обнаружил, что их можно убивать ладошками, нужно только хорошенько прицелиться и хлопнуть. Мать остерегала меня, говорила не надо, пчелы мед собирают, грех убивать тех, кто нас кормит, пчела меня когда-нибудь за это ужалит. Но я был уверен, что перехитрю всех пчел. Однажды утром я прихлопнул руками огромного шмеля, который как раз нацелился сесть на цветок, и он ужалил меня в самую ладошку. Я с ревом кинулся домой.

- Так тебе и надо, - безжалостно сказала мать.

Больше я пчел никогда не убивал.

Муж тети Мэгги, дядя Госкинс, содержал пивной зал, его посещали негры, работавшие на окрестных лесопильнях. Вспомнив пивной зал в Мемфисе, я стал просить дядю Госкинса, чтобы он как-нибудь взял меня с собой и показал свое заведение, и он обещал, но мать запретила, она боялась, что, если я еще хоть раз попаду в пивную, из меня непременно вырастет пьяница. Ну что ж, не показываете пивной зал - не надо, зато наедаться здесь можно до отвала. Стол у тети Мэгги просто ломился от еды, даже не верилось, что вся она - настоящая. Я долго не мог привыкнуть к тому, что здесь можно есть вволю; мне все казалось, что если я сейчас наемся досыта, то на потом уже ничего не останется. Когда мы в первый раз сели за стол в доме тети Мэгги, я никак не решался притронуться к еде и наконец спросил: