Я видел его меньше в это время, главным образом, из-за его более частого отсутствия, но даже когда он был в Приэре, я не так часто встречался с ним, как раньше. В целом, я был рад этому, хотя мои вопросы утихли в том смысле, что они не были больше основными проблемами, занимающими мой ум, мой страх относительно его мотивов, по крайней мере частично, сменился личной и, до того момента, несколько усложненной преданностью ему.

Однажды, когда ожидали его возвращения из одного из таких путешествий, я работал на кухне, помогая готовить один из обычных, тщательно разработанных обедов, которые всегда бывали в дни его возвращения. Когда я отодвигал большой котел, наполненный кипящей водой, чтобы подбросить угля, я как-то пролил его на себя, главным образом пострадала моя правая рука. Я бросил котел, завыл от боли, и м-м Шернвал, кухарка дня, закричала, зовя на помощь, и послала кого-то за доктором. Вместо доктора совершенно неожиданно на кухне появился Гурджиев. Без слов и даже, казалось, не слыша почти истерического объяснения м-м Шернвал о случившемся, он шагнул ко мне, отвел меня от плиты, снял железные круги и открыл красный огонь. Затем он схватил мою обожженную руку и подержал ее со всей его силой над открытым огнем вероятно не больше нескольких секунд, хотя это показалось мне вечностью. Отпустив мою руку, он сказал очень серьезно и очень спокойно, что огонь был верным способом, чтобы побороть огонь. "В результате, - сказал он, - у вас не будет шрама на руке. Ожог уже прошел".

Меня удивило и глубоко впечатлило не только болезненное лечение, но также его совершенно неожиданное появление как раз в тот момент. Несомненно, это казалось одним из тех роковых случаев, которые я не мог просто отнести к совпадению. Мадам Шернвал сказала после его ухода, что у нее было подобное переживание с ним несколько лет назад, и подтвердила, что то, что он сделал мне, было правильным лечением от ожога, но что у нее никогда не хватило бы силы и смелости сделать это самой.

Мы оба остались в благоговейном страхе остаток дня, и м-м Шернвал конечно поддерживала мое искушение чувствовать, что его появление в это время было некоторого рода сверхъестественным. Мы продолжали говорить об этом несколько дней, главным образом потому, что, как он и предсказал, не было не только шрамов, но не было больно и воздействия ожога вообще не было заметно.

Воздействие Гурджиева с тех пор проявлялось в различных формах, и несмотря на отсутствие личного, индивидуального контакта с ним, мне казалось, что он часто выбирал меня по неясным причинам.

Несколько недель спустя после "лечения ожога" мы снова готовили большой обед, так как вечером должно было быть очень много гостей. Основным гостем был жандарм, который обнаружил Гурджиева после его автомобильной катастрофы несколько лет назад. Когда он прибыл, его устроили в одной из роскошных комнат для гостей на одном этаже с комнатой Гурджиева, а затем представили всем нам. Гурджиев хвалил его и рассказывал нам насколько он, и все мы, обязаны этому человеку. Если бы не он, Гурджиев мог бы быть мертвым и т.д. Жандарм, в свою очередь, рассказывал свою версию истории; Гурджиев произвел на него сильное впечатление как человек вследствие двух причин. Первой было то, как он обнаружил Гурджиева. Он ехал вечером домой, сменившись с дежурства, когда натолкнулся на разбитый автомобиль, и, конечно, остановился расследовать происшествие. Удивительным было то, что, будучи серьезно раненым, Гурджиев как-то сумел, очевидно в состоянии шока, вылезти из машины, взяв сиденье и одеяло из машины, и лежал в стороне от дороги - с подушкой под головой и хорошо укрывшись одеялом. Рассмотрев его повреждения, жандарм не мог - до этого дня - поверить, что Гурджиев сделал все это без помощника.

Второе, что удивило его, было то, что, хотя прошло почти два года после этого события, Гурджиев ухитрился разыскать его, и, наконец, убедить приехать в Приэре в качестве гостя в выходные. Очевидно, была какая-то причина для удивления в этой связи, хотя я никогда полностью не понимал ее: в личном деле не было имени жандарма или чего-нибудь подобного. Как бы то ни было, все это требовало больших усилий и настойчивости, и жандарм был почти неспособен принять того, что кто-нибудь мог проявить такую заботу, чтобы отблагодарить его за обычное исполнение обязанностей.

Жандарма посадили на почетное место за столом, и Гурджиев, когда начали есть, налил обычные стаканы арманьяка каждому (обычно, было необходимо - это было одним из правил, произносить много тостов за едой, и он всегда наполнял стаканы сам), включая жандарма. Но жандарм отказался. Его уважение и признательность к м-ру Гурджиеву были безграничны, как он сказал, но он не может пить такой крепкий ликер - самое большее, что он когда-либо пил, это случайный стакан вина.

Гурджиев всегда был настойчив, когда люди отказывались пить этот крепкий тост с ним, но в этом случае он был особенно непреклонен. Он доказывал, убеждал, даже просил жандарма выпить с ним, а - жандарм категорически, и как можно любезнее, отказывался. В конце концов, Гурджиев сказал, что обед не может продолжаться без участия жандарма в этих тостах, и, как будто пробуя другой способ уговорить, сказал, что он покажет ему, что ликер не оказывает никакого плохого действия. "Это необычное место, - сказал он, подразумевая Приэре, - у него такая репутация, что каждый может пить без всяких последствий. Даже дети могут пить здесь". Чтобы доказать это, он подозвал меня к себе - я прислуживал за столом в тот вечер.

Когда я встал рядом с ним, он налил полный чайный стакан арманьяка и велел мне, по-русски, выпить его весь одним залпом. Я выпил, хотя никогда прежде не пил такого крепкого ликера. Когда я проглотил его, слезы потекли у меня из глаз и мое горло загорелось, но я сумел добраться до кухни, где испуганная кухарка приказала мне быстро съесть хлеба, чтобы облегчить жжение. Кухарка была его невесткой и весьма часто критиковала его. Она сказала мне убежденно, что только сумасшедший мог заставить ребенка выпить "эту дрянь", а затем отправила меня обратно исполнять мои обязанности прислуги. Ликер подействовал на меня столь быстро, что, когда я продолжал подносить различные блюда собравшимся гостям, я делал это шатаясь у стола, совершенно беспечно толкая к ним тарелки и чувствуя головокружение. Я никогда не переживал чувства такого беззаботного благополучия в своей жизни. Особенно комично было то, что Гурджиев, каждый раз, когда я подходил к нему близко, обращал внимание присутствующих на меня и на мою полную трезвость. Помню, я имел незнакомое чувство отдаленности, как будто действительно оторвался от ограничений своего собственного тела и мог наблюдать себя как бы на расстоянии, весело шатаясь вокруг стола с тяжелыми тарелками в руках. Я был особенно удовлетворен, когда жандарм, очевидно, благодаря мне, принял участие и выпил несколько тостов с м-ром Гурджиевым и другими гостями. Я чувствовал, что все это произошло благодаря мне и поздравлял себя с большим, но не очень понятно каким именно достижением.

Несмотря на все это и на мое приподнятое настроение, обед казался бесконечным, и мне стало немного легче, когда я смог очень поздно дотащиться до кровати. Мне показалось, что я спал только несколько минут, когда я услышал настойчивый звонок своего зуммера. Я удивился, что было светло, сумел одеться и откликнуться на вызов кофе. Гурджиев рассмеялся, когда я появился в его комнате, и спросил о моем самочувствии. Я сказал, что полагаю, что все еще пьян, и описал ему что я чувствовал ночью. Он кивнул головой глубокомысленно и сказал, что ликер разбудил во мне очень интересное состояние, и, что если бы я мог достичь подобного вида самосознания трезвым, это было бы очень важным достижением. Затем он поблагодарил меня за мое участие в его эксперименте с жандармом и добавил, что он специально выбрал меня, так как в моем возрасте очень важно узнать, как пить, и каким может быть воздействие ликера. "В будущем, когда будете пить, - сказал он, пытайтесь видеть себя тем же самым путем, как и в эту ночь. Это может быть очень хорошим упражнением для вас, а также поможет не пьянеть".