– А о своей нынешней деятельности он вашей милости рассказывал?

– Конечно рассказывал. Меланхтон признался, что именно он побудил виттенбергских студентов сжечь папскую буллу[25] и затем намекнул на свои последующие разногласия с Лютером на сеймах в Вормсе и в Шпейере, которые по сути лишь усилили напряженность в отношении обоих лагерей. Меланхтон в этих спорах выказал себя гуманистом и примирителем, однако Лютер не одобрил его позицию. Особенно подчеркнул он с оттенком печали, что Рим и реформаторы были готовы прийти к согласию даже по весьма деликатным пунктам, вроде разрешения на брак для духовных лиц и причащения под двумя видами, однако ни Лютер, ни князья такие предложения не приняли.

– А что он говорил о своей роли систематизатора?

– Об этом тоже шла речь. Он упомянул Лютера, упомянул о необходимости создания кодексов веры и поведения. Сам Лютер, со своим ясным видением задачи, составил два катехизиса – один большой, для проповедников, с очень высокими требованиями, другой, малый, для народа, более простой; оба оказались в высшей степени действенными. Он также сочинил благословение для крещения и другое для бракосочетания, чтобы заменить ими католические формулы и не вызывать возмущения у простого народа, – ведь люди думали, что при новом богослужении брачующиеся и младенцы будут духовно не защищены, будут чем-то вроде животных, души не имеющих. Меланхтон лично, так он сказал мне, чтобы принять участие в учреждении системы, написал книгу «Общие принципы»[26], которая имела успех. Догматическая часть была несложной: только Христос, только Писание, только благодать, достаточно одной веры. Лютеранство потерпело неудачу в стремлении сделать Церковь чем-то невидимым, не имеющим структуры. А это – дело невозможное, и в этом аспекте и Цвингли, и Кальвин[27] превзошли Лютера.

Тут Исидоро Тельериа кашлянул два раза, кашлем сухим и резким после долгой затяжки. Его молчание до сих пор было столь упорным, что капитан Бергер с изумлением взглянул на него. Капитан совершенно забыл о его присутствии, и громкий голос Тельериа, такой же угрюмый и мрачный, как его одежда, гулко зазвучал в тесной каюте.

– Я согласен с вами, – уверенный в том, что удивит своих сотрапезников, промолвил Тельериа, поигрывая зажженной трубкой. – Лютер создал церковь в воздухе, Кальвин оказался более практичным – он превратил Женеву в город-церковь. В последние месяцы я часто ездил в Женеву, Базель и Париж, но только в одной парижской общине, услышав пение псалма «Возвысься сердцем, открой уши», я почувствовал на себе веяние благодати. Из Севильи я уехал лютеранином, а возвращаюсь кальвинистом.

Капитан Бергер, не желая, видимо, смотреть Тельериа прямо в глаза, снова обратил взгляд на барабанившие по столу маленькие руки Сальседо.

– Ваша милость верит в абсолютную силу благодати? – спросил капитан.

– Я люблю дисциплину. Кальвин признает благодетельную силу веры, и притом он создал некий порядок. Церковь и строгий образ жизни, за которым тайно наблюдает Консистория[28].

– А не напоминает ли вам это «тайное наблюдение» нечто вроде Инквизиции?

Но Исидоро Тельериа хорошо усвоил урок.

– Одной веры недостаточно, – возразил он. – Ее надо укреплять. В этом смысле я расхожусь с Лютером. Кальвинизму присущ миссионерский дух, которого недостает лютеранству, он-то и придает его Церкви отчасти ожесточенный и радикальный характер.

– Вы говорите – ожесточенный и радикальный?

– Поймите меня правильно, я имею в виду не столько нормы поведения как таковые, сколько требовательность к их соблюдению. Кальвин грозит отлучением каждому, кто их не соблюдает, не придерживается правил. Чрезмерная строгость? Возможно, однако, чтобы прибегать к подобным мерам, человек должен быть твердо уверен в том, что говорит. Без сомнения, этот вопрос достоин размышлений. И Кальвин добровольно предавался им в Страсбурге в течение трех лет, когда жил там в качестве капеллана французской колонии. Эти годы он использовал также для сочинения труда «Наставления в христианской вере», столь же объемистого, сколь поучительного. В Страсбурге Кальвин еще ничего не предпринимал, просто выжидал.

– Вы думаете, он ждал призыва женевцев?

– Ждал или нет, но призыв состоялся. Женева отдалась в его власть и подчинилась эксперименту над ней. Женевцы раскаялись, что прежде изгнали его. И тогда Кальвин приступил к учреждению Церкви. Это главное. Принадлежать к ней, к его Церкви, все равно, что для вас вера – это залог спасения. Кальвин создал настоящую теократию, правление Бога. С той поры в этом небольшом городе жизнь проявляется почти только в проповедях и в таинствах. Верующий обязан быть также благочестивым. Мир наш – юдоль слез, мы должны приспособить свою жизнь к религиозной идее и к идее служения.

– Но он идет еще дальше. Все, чего нет в Библии, признается излишним, подвергается запрету.

– Да, конечно, и именно эта строгость, чурающаяся лютеранских фривольностей, меня вначале привлекла в кальвинизме, а потом, в Париже, случилось мое падение с лошади[29]. Когда я вернулся в Женеву, этот город стал для меня примером. Он был как бы гигантским храмом, прямым контрастом с городами лютеранскими: библейские имена у детей, катехизис, изучение Библии, речи, проповеди… Игры там преданы проклятию, молодежи запретили пение и танцы. Ей внушили дух самопожертвования. Разумеется, раздавались кое-какие протесты, но разум взял верх: мир создан не для радости, и народ охотно принял власть Кальвина.

Свет в дверном проеме тускнел. Сиприано Сальседо разглядывал дона Исидоро Тельериа с некоторым состраданием. В его уме воскресали угрызения совести, омрачавшие его детство, его бурная духовная жизнь, зарождение его пессимизма. Суровые речи Тельериа настолько поглотили его внимание, что он с трудом вернулся к действительности – опять ощутил качку, услышал потрескивание шпангоутов и переборок. Он смутно сознавал, что, каждый по-своему, но все они в этой странной беседе посреди морских просторов ищут Бога.

– Однако во Франции, – сказал Сальседо, вспомнив о своей поездке в эту страну, – гугеноты тайком крестят детей по католическому обряду и тайком посещают в Париже папистские богослужения. То есть учение Кальвина, хотя он француз и родной его язык французский, не сделало Францию в религиозном плане единой.

Мрачный голос Тельериа, когда ему противоречили, становился еще более скорбным и угрюмым, – возражения лишь укрепляли его.

– А это совершенно другое дело, – жестко сказал он с кривой усмешкой. – Одно дело маленький город, вроде Женевы, и другое – целое королевство, вроде Франции. Франция – это целый мир, который предстоит завоевать, и Кальвин принял этот вызов, послал туда большие отряды миссионеров. Вот еще одно обстоятельство в его пользу. Таким образом, мало-помалу, кальвинизм распространяется все шире: Франция, Шотландия, Нидерланды… В этих странах наставляют по катехизису люди образованные, обучавшиеся в Женевской Академии. Я сейчас еду из Женевы, провел там полгода и могу вас уверить, что этот город являет собой образец благочестия в глазах каждого человека, способного судить беспристрастно.

Лицо Исидоро Тельериа даже побледнело, и прищуренные глаза капитана Бергера наблюдали за ним с явным скепсисом. Похоже, капитан раскаивался, что взял его на свою галеру.

– Сеньоры, – сказал вдруг капитан, глянув в иллюминатор и, видимо, решив прекратить беседу, начинавшую его тяготить, – уже темнеет.

Он с трудом поднялся на ноги. Сиприано Сальседо последовал его примеру. Когда же Исидоро Тельериа попробовал поступить так же, он пошатнулся и, ухватясь за стол, поднес правую руку к покрывшемуся потом лбу.

– Очень сильно качает, – сказал он. – Голова немного кружится.