Приехав домой и поздоровавшись с прислугой, Сиприано осуществил деяние, к которому готовился в течение двух последних месяцев. Своими небольшими мускулистыми руками он подхватил ту, что отныне была его законной супругой, и, открыв ногой дверь, донес ее до мрачного ложа и нежно уложил на большой матрас, набитый шерстью из Ла-Манги, подаренный Перуанцем. Теодомира смотрела на него округлившимися от удивления глазами.

– Ну, малыш, ты здоров! Скажи на милость, откуда у тебя сила берется? – спросила она.

IX

Для Сиприано Сальседо первые месяцы супружеской жизни были полны покоя и наслаждений. Теодомира Сентено, которая уже звалась просто Тео, в десять утра завтраками в постели, совершала свой туалет и ненадолго спускалась в лавку. Временами после полудня она отправлялась на прогулки – верхом на Упрямце – в сторону Симанкаса или Эрреры, или же поднималась в Ла-Мангу, чтобы повидаться с отцом. Сознавая, что кляча его супруги в городе совершенно неуместна, Сиприано подарил ей гнедого жеребца прекрасных статей, какового дочь Перуанца с негодованием отвергла, добавив при этом, что ни за что на свете не променяет своего коня на эту чистопородную выскочку. У Королевы Парамо были свои заскоки. Тео была женщиной вполне покладистой, но случалось, что ни с того ни с сего ее начинал душить гнев, и тогда она становилась невменяемой и заходилась в истошном крике. Сиприано говорил ей прямо в глаза, что ею движет исключительно дух противоречия, а она – что он стыдится своего поступка, и что, взяв ее в жены, должен принимать ее такой, какая она есть, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И вновь Сиприано пришлось пойти на уступки: отныне всякий раз, когда супруги оправлялись на прогулку верхом, они ехали разными путями, а если им надо было навестить дона Сегундо, Тео со своим чубарым ожидала его на другом берегу реки, за Большим мостом, где они и воссоединялись. Хватило нескольких недель, чтобы Сиприано понял одну важную вещь: отныне его жизнь протекала в зависимости от настроений Тео: от ее апатичного спокойствия или от вспышек ее холерического темперамента, определявшего, как он начал замечать, ее поведение. Но поскольку поездки в Ла-Мангу были не столь уж частыми, Сиприано мог посвящать свои утренние часы складу, а дневные – мастерской, дома же проводил свободное время за корреспонденцией и чтением книг. Он почти ничего не читал после школы, когда ему довелось набрести на огромную дядину библиотеку, и вот теперь, обзаведясь собственным очагом, он вернулся к прежним привычкам. После свадебного путешествия в Авилу и в Сеговию – города, которых Тео совсем не знала, Сиприано срочно понадобилось поехать в Педросу, где он два года как не был. В Пеньяфлоре, в день его свадьбы, Мартин Мартин успел сообщить ему кое-какие новости, вроде той, что дон Доминго, старый приходский священник, который способствовал получению Сиприано звания идальго, умер, и что виноградники вдоль ручья в Вильявендимио, которые он присоединил к своим владениям, чтобы придать вес своему прошению о дворянстве, приносят больше репья, чем ягод. Нынешний урожай, по всей видимости, обещал быть неплохим, но при всем том ренту за последние два года приходилось наскребать по крохам. И, руководствуясь изречением о том, что от хозяйского глаза скот жиреет, Сиприано решил посещать Педросу почаще.

В плане сексуальном его брак состоялся. Явная лень Тео его не задевала. Он никогда не думал о жене как о служанке: для поддержания порядка в доме было вполне достаточно Крисанты и Хакобы, а Фидела вполне справлялась с обязанностями кухарки. Посему Тео явилась на Корредера-де-Сан Пабло, дом номер пять, как госпожа. Другое дело, что их супружеская жизнь была лишена чувственности и нетерпения, присущих молодоженам. По словам Крисанты, прислужницы, можно было подумать, что хозяин и сеньора Тео женаты уже лет двенадцать. Но так это выглядело со стороны, а по существу отнюдь не соответствовало истине. Во время супружеских ласк, Сиприано открывал в Тео удивительные особенности вроде полного отсутствия на ее коже волос. Белое, упругое, аппетитное тело его жены было абсолютно гладким: ни волоска – даже там, где они должны были бы непременно быть: под мышками и на лобке. В первый раз, когда он увидел ее обнаженной, он едва смог скрыть смущение, но то, что поначалу его так удивило, со временем приобрело особую притягательность. Овладевать Тео, говорил он себе, – все равно что овладевать Венерой из наполненного теплой водой мрамора. Потому что Тео при всей ее белизне и могучем телосложении не была холодной. В их любовных забавах он называл ее «моя страстная статуя». Она вела себя ничуть не жеманясь, как горячая, опытная женщина. Ее ловкие руки стригальщицы играли тут важную роль. С первого дня она научилась отыскивать в темноте штучку и, когда находила ее, разражалась восторженными воплями. То есть, штучка, ни много ни мало, стала центром их интимной семейной жизни. Как только поиски Тео увенчивались успехом, Сиприано переходил к активным завоевательным действиям: с усилием взгромождался на нее, словно на неприступную крепость, и уже в позиции «сверху» пускался вскачь, теряясь в изобильных недрах жены, таких же твердых и плотных, какими он их нашел при первых осторожных попытках в них проникнуть. А Тео тем временем превращалась в Упрямца, и он с наслаждением скакал и скакал. Правда, его телу недоставало поверхности, чтобы вполне ощутить свое господство, и тут его выручали маленькие руки. Ей же он казался усевшимся на нее паразитом, который доставлял ей удовольствие и которого она не спешила смахнуть. В кульминационный миг соития она начинала дерзко и сладострастно хохотать, что поначалу приводило Сиприано в смятение, но по прошествии времени стало апофеозом вершимого ими Празднества тела. Этот хохот стал звуковым аккомпанементом переживаемого ими оргазма.

Тщеславие маленького Сиприано тешило то, что он оказался способен удовлетворять столь большую женщину. И когда она, прежде чем разразиться хохотом, восклицала, задыхаясь от страсти, «давай, малышок! рази! торо!», он, по очевидным причинам ненавидящий уменьшительные суффиксы, принимал обжигающее «малышок» как прославление его наступательной мужественности. Но были и такие ночи, когда Тео, от усталости или отсутствия желания, лежала в постели неподвижно, не ища штучки, а Сиприано тем временем замирал в ожидании, но ничего не происходило, и тогда он хладнокровно брал инициативу в свои руки, начинал ласкать бок жены, завоевывая один за другим защитные выступы ее тела. Она же делала вид, что выдерживает его осаду, но, обнаружив, что он взбирается на нее, возбуждающе шептала: «Чего тебе, любимый?».

Этот вопрос был знаком начала их еженощной, разученной игры, просто начинаемой с другого конца. А когда после любовных сближений Тео, обессиленная, лежала в постели, откинув левую руку на подушку, Сиприано, всегда искавший спасительную норку, пристраивал свою маленькую голову под мышку, теплую и безволосую, после чего сладко засыпал.

В эти знойные дни их первого супружеского лета Сиприано сделал другое удивительное открытие: Тео никогда не потела. Ей было жарко, она задыхалась от жары, теряла силы, но поры на ее коже не раскрывались. Перед этим необъяснимым явлением Сиприано испытывал особое благоговение. Его обычное отвращение к потным подмышкам, к запаху пота, не касалось жены. Ни во время их жаркого свадебного путешествия, под раскаленными крышами гостиниц, ни в часы прогулок по улицам древних городов, Тео не потела, в то время как Сиприано, с его тщедушным телосложением – ни капли жира на растопку! – плавился, как масло на сковородке. Поначалу он приписывал чудесное свойство жены какой-то случайности, но Тео развеяла все его сомнения: «Да остриги я на солнцепеке сотню овец, у меня на лбу ни капли пота не выступит!»

Итак, это было еще одно открытие, возбуждавшее чувственность Сиприано. Он все искал ему объяснения и, наконец, как ему думалось, нашел: отсутствие пота и волос были явлениями взаимосвязанными. Упругое тело Тео не могло покрыться растительностью, потому что ему не хватало влаги. Так или иначе, в первый год после женитьбы Сиприано вовсе не считал эти странности недостатками; напротив, они действовали на него возбуждающе. Тео со своей стороны также делала чудесные открытия по части телесного устройства ее супруга. Сиприано не только был красив – при своем небольшом росте и мускулистости, но, в отличие от нее самой, необыкновенно волосат. Волосы в изобилии росли у него не только под мышками и на лобке, но и в местах, менее пригодных для этого – на ногах, плечах и пояснице. Иногда, по ночам, перед лицом столь впечатляющих признаков мужественности она – после взрыва смеха – вне себя восклицала: «От тебя, малышок, можно свихнуться! Ты волосатее обезьяны!»