Один бумажный погон с нарисованными на нем капитанскими звездами все же отлетел с левого плеча его курточки. Но больше всего он боялся заорать от незнакомого и непонятно где возникшего ощущения холодной, тянущей и какой-то кислой боли. Нет, только без голоса. Помнил, что может услышать она, поэтому моментально, боясь, что не выдержит, вскочил и с воем, будто он впал в младенчество и изображает, как в те бессознательные годы изображал самолет, с воем и даже растопырив руки, чтоб и со стороны было видно, что он - это самолет, понесся к дому.

Три дня на улице не показывался. Зарядили дожди, Андрей читал сказки братьев Гримм, Наде сказал, чтоб молчала, она пообещала. "Таня пришла", Надя посмотрела на него, готовая улыбнуться, но сдержалась. Оторвался от книги и прошел на терраску. Следил через занавески. Таня постояла около качелей, присела на краешек доски, покачалась, не отрывая ног, подняла лицо, посмотрела на их окна, неохотно встала и медленно пошла к калитке. Андрей смотрел на ее удаляющуюся фигуру, удивлялся собственному злорадству и кусал губы, чтобы не заплакать: погода дождливая, а в дождь, по словам Нади, хорошо плачется просто так. Нет, уговаривал он себя, она приходила не ко мне, она приходила, потому что здесь есть качели. На них можно мечтать, о чем там постоянно мечтают все девчонки, о чем не перестают мечтать, когда взрослеют - мечты ведь не стареют... Эту сентенцию, конечно, он прочитал в одной из книг.

В темном плащике она шла к калитке, и ему было немножко страшно своих мыслей: "она", "он" - и жалко себя. Жалко не того, что он из-за бинтов не может выбежать на улицу - может, в тот момент он даже великодушно предположил, что Надя могла ведь все выболтать тете Паше и всем все известно. Раз она приходит, значит, ничего в этом смешного и стыдного нет и нечего стесняться. В голове мелькнуло - не мыслью, а ощущением мысли, хоть он и боялся ее насмешливых и в то же время добрых глаз: за такие глаза умные, спокойные, что-то постоянно говорящие - мужчины отдавали, отдают и будут отдавать все, в том числе и свою жизнь. Что-то смутное ворохнулось в мальчишеской душе, трепыхнулось и улеглось. Наверное, в то лето начал в нем пробиваться мужчина, да, видно, скорлупа была толстой.

После дождей поляну под липами изрыли черви - словно кто-то навыдавливал из тюбика непонятно для чего предназначенной грязно-серой пасты. Высохшие комочки легко сковыривались подошвой. Доска была сырая, и ее надо было переворачивать, две мокрые веревки, словно толстый провод, сохраняли углы от соединявшей их длинной и толстой доски с выпиленными пазами. Но и перевернутая, доска сухой была только в середине - сидя долго не покачаешься, если только стоя. Но стоя - это и качание другое, более, что ли, рисковое, хочется взлетать как можно выше, достать дальние ветки... Милые качели - сколько с ними связано переживаний, радости, надежд на что-то, порывов куда-то - туда, куда улетают птицы... Воздух после дождя густел, и казалось, что надо тратить больше усилий, чтобы раскачаться на полную катушку - взлетать до того момента, когда можно шагнуть и пойти по воздуху, и вновь переживать ощущение невесомости, когда качели замирали и только потом, словно нехотя, шли вниз...

О чем еще говорить мальчику и девочке, у которых все еще впереди, а для девочки сейчас самое большое впечатление - гигантские шаги? Гигантские шаги не давали покоя. Они были явно совершенней, а главное, у одного человека вызывали чувство восторга, а у другого - ревность. После каждого упоминания о них становилось все обидней и обидней за свои качели. Ведь они почти ничем не отличаются от этих самых шагов, только что на них по кругу нельзя, а так - сними доску, садись в петлю и качайся куда хочешь. Доказывая это, он неожиданно сильно раскачался на одной веревке - доска с выпиленными пазами стояла около липы - и вдруг вынырнул из петли. Кадр из немого кино: мальчик с вытянутой шеей и выставленными руками летит по наклонной на землю. Дамы в кринолинах и чепчиках, как говорил его отец, хихикают.

Каким желанно-чистосердечным и обращенным только к нему одному послышался сбоку ее смех. Как неотвратимо быстро и долго приближалась и наконец ударила куда-то между глаз утоптанная, твердая земля. Инстинктивно выставив руки и почувствовав ожог в ладонях и коленях, Андрей услышал хруст в районе подбородка и задохнулся. Тут же открыв глаза, фыркнул и первое, что увидел на коричневой земле, - два бело-розовых кусочка, потом ее тающую улыбку и в глазах испуг. Сообразив, что кровь на лице и бог знает что, не оглядываясь, помчался домой, по дороге выплевывая остальные зубы - выбил четыре штуки. Что сидеть дома - все видела. Умылся и вышел, но старался рта не открывать. За весь вечер Таня ни разу не вспомнила о его злополучном полете. "Если бы знала, как через их забор, - подумал, - вот где позор-то".

Серыми летними сумерками Таня и Андрей медленно шли по дорожке вдоль корявых и теплых, постоянно шелушащихся невысоких сосен от его калитки к ее участку. Остановились. Таня просунула руку в прорезь, непривычно долго шарила там, наконец щеколда звякнула, и тети-Пашина калитка - сколько ходили к ним за молоком - сама стала медленно открываться во двор. Таня обернулась и, улыбнувшись, неожиданно по-взрослому сказала:

- До свадьбы заживет.

Как и каждый вечер до этого, был готов услышать "до свидания". А такдо чьей свадьбы, с кем? Вспомнил поход на дачу генерала, смех над ними. Не его ли с ней? Это еще посмотрим!

- Я тоже, - продолжала Таня, - раз так шмякнулась, что выбила два передних зуба. Пока зубы молочные, Андрюша, это не страшно. Еще вырастут.

К стыду своему, он не знал, что это такое молочные зубы. С натянутой улыбкой, думая, что это какое-нибудь оскорбление типа "молоко на губах не обсохло", Андрей поинтересовался: что это такое - "молочные зубы"? Спокойно объяснила, что эти зубы, - движение подбородком вперед, - которые у него есть сейчас, скоро выпадут и на их месте вырастут коренные, вот те надо беречь и не выбивать. Не поверил ни одному ее слову и с того вечера больше к ней не подходил. Хотя Андрей очень хотел, чтобы она была его родной сестрой или какой-нибудь другой родственницей, чтобы она жила вместе с ними, а что дальше, не думал - не знал.

Скоро Таня уехала. Наступили холода, качели сняли и больше не вешали никогда.

Глава 6. Шлюзование

Краснодеревщик

С отцом стоят на площади перед Северным речным вокзалом. Она пуста и кажется очень большой еще и потому, что из-за вокзала выглядывает ширь Химкинского водохранилища.

- Купим мороженого? - Отец покупает два "Ленинградских".

Им нужно найти эллинги общества "Динамо" и там столяра-краснодеревщика. Сколько лет отцу тогда было? Около тридцати. Он только что приобрел небольшой катер с обводами глиссера, фамилия первого владельца Збусин. Устроили за небольшие деньги "по знакомству" сослуживцы отца. Это был первый судостроительный опыт рукастого и изобретательного Збусина. Катер имел пять метров в длину и, наверное, метра два в ширину. Они, новые владельцы, назвали лодку "Вега". Резиновый трафарет, по которому ежегодно подновлялось название, до сих пор хранится на даче. Первый блин конструктора-самоучки вышел, естественно, комом: корма у посудины висела над водой - и даже навесив на транец мотор, рассовав по боковым отсекам канистры с бензином, не удалось ее выправить: если смотреть сбоку, казалось, что лодка нацелена уйти под воду. По совету прежних владельцев отцу надо было сделать небольшую пластическую операцию катеру - надстроить нос на необходимую высоту, а чтобы это не бросалось в глаза, свести фальшбортом на нет линию этой надстройки к корме.

Мастера они нашли в большом темном сарае, где лежали лодки и весла, висели моторы и паруса, и открытая маленькая дверь, врезанная в высоченные, громадные ворота, так мало пропускала дневного света, что сарай от этого казался еще больше и темнее. Человек в синем халате что-то делал и прежде, чем говорить с ними, попросил обождать. Они какое-то время терпеливо наблюдали, как столяр вклеивал осторожно, словно нехотя, как бы споря, какую-то деревяшку, спор его с вклейкой был какой-то ненастойчивый, мягкий, будто имел дело с ребенком, а не с неодушевленным предметом. Наконец, вроде бы удовлетворившись, победив в этом споре, мастер отер руки о халат, куда-то сходил, вернулся и, посматривая на свою работу, стал слушать пришедшего к нему молодого мужчину с сыном.