- У меня, ваше сиятельство, есть удостоверение господина предводителя дворянства, - отвечал исправник, - как мне было тут делать, а, собственно, я ничего, спросите хоть Валерьяна Александрыча, я бы никогда не позволил себе так сделать. Я третьи выборы служу, и ни один дворянин от меня никакой обиды не видал...

- Попросите сюда Алексея Михайлыча и сами пожалуйте, - перебил его с досадою граф.

Исправник юркнул в двери, и чрез минуту он и предводитель вошли. Граф сейчас же посадил Алексея Михайлыча и сам сел.

- Я хочу вас, ваше превосходительство, просить, - начал Сапега, нельзя ли как-нибудь затушить это неприятное дело Мановских. Вы как предводитель лучше других знаете, кто тут виноват.

- Знаю, ваше сиятельство, все знаю, - отвечал Алексей Михайлыч, - но что ж мне делать? - продолжал он, разводя руки. - Еще отец этого Мановского был божеское наказание для меня, а сын - просто мое несчастье!

- Именно несчастье, ваше сиятельство, - подхватил исправник, - и теперь вот они с стряпчим сошлись, а от стряпчего мы уж давно все плачем... Алексей Михайлыч это знает: человек он действительно знающий, но ехидный и неблагонамеренный до последнего волоса: ни дня, ни ночи мы не имеем от него покоя, он то и дело пишет на нас доносы.

- Ваш стряпчий, мой любезнейший, может писать доносы сколько ему угодно, - перебил опять с оттенком легкой досады граф, - дело не в том; я вас прошу обоих, чтобы дело Мановских так или иначе, как вы знаете таи, было затушено, потому что оно исполнено величайшей несправедливости, и вы за него будете строго отвечать. Оберегитесь.

- Как затушить, я уж не знаю, можно ли теперь? - спросил Алексей Михайлыч, взглянув на исправника.

- Можно, - отвечал тот.

- И прекрасно, - подхватил граф. Потом, обратившись к исправнику, прибавил: - А я вас прошу еще, чтобы нога ваша не была в усадьбе господина Эльчанинова, иначе мы с вами поссоримся.

- Зачем мне ездить! - отвечал исправник.

Граф попросил его возвратиться в гостиную наклонением головы, а Алексея Михайлыча движением руки.

- Как нам делать? - спросил, выходя, старик-предводитель исправника.

- Как делать? Скажу, что первый обыск потерял, а больше не поеду; пускай хоть в Сибирь ссылают.

Пока происходили все эти сцены в кабинете, в зале танцевали уж польку. Бойцами на этом поприще оказались только два мичмана, из коих каждый танцевал по крайней мере с девятой барышнею. Местные кавалеры, по новости этого танца, не умели еще его. Впрочем, длинный Симановский принялся было, но оказалось, что он танцевал одну польку, дама - другую, а музыка играла третью, так что никакого складу не вышло.

Клеопатра Николаевна, как игравшая роль хозяйки дома, не танцевала, но сидела и наблюдала, чтобы никто не скучал.

- Валерьян Александрыч, - сказала она Эльчанинову, одиноко ходившему по зале.

Тот подошел и сел около нее.

- Дайте мне посмотреть на вас, - продолжала Клеопатра Николаевна, - вы еще интереснее стали.

- Право? - спросил небрежно Эльчанинов, но внутренне довольный этим замечанием.

- В лице у вас какая-то грусть, - отвечала Клеопатра Николаевна и сама о чем-то вздохнула.

- Не мудрено, я много страдал, - проговорил Эльчанинов.

- Но были и счастливы.

- Очень редко.

- Зато вполне.

- Конечно.

- Вы на меня сердитесь? Отчего вы тогда уехали? - продолжала Клеопатра Николаевна, почти уже шепотом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо.

- Я не хотел вам мешать, - отвечал он.

Клеопатра Николаевна вспыхнула.

- Чему мешать? - спросила она.

Эльчанинов не отвечал на этот вопрос.

- Довольны ли вы вашим опекуном? - спросил он вдруг.

- Которым?

- Разумеется, Мановским.

- Ах, боже мой, какую вы старину вспомнили! Мой опекун давно уж Иван Александрыч. Вот он, легок на помине. Приблизьтесь ко мне, милый мой Иван Александрыч! - продолжала Клеопатра Николаевна, обращаясь к графскому племяннику, который входил в это время в залу и хотел было уже подойти на этот зов; но вдруг быстро повернулся назад и почти бегом куда-то скрылся.

- Он, верно, вас испугался, - сказала Клеопатра Николаевна Эльчанинову, - скажите, какой мерзавец!

- Здесь много таких господ, - отвечал тот. - Зачем вы сменили вашего опекуна; вы, кажется, с ним начинали так ладить?

- Это с чего пришло вам в голову?

- Припомните хорошенько ту ночь, когда я от вас уехал, - сказал Эльчанинов, устремив на вдову проницательный взгляд.

- Что же такое?

- Он имел с вами тайное свидание.

Клеопатра Николаевна опять несколько покраснела.

- Да вы почему это знаете? - спросила она, впрочем, довольно спокойно.

- Я подсмотрел в окно.

- Что же вы из этого заключили?

- Заключил, что обыкновенно заключают из этого.

- Подите от меня! Я не думала, чтобы вы были обо мне такого мнения, проговорила Клеопатра Николаевна обиженным голосом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо, в котором не заметил ни малейшего расстройства.

- Однако ж он был у вас? - сказал он.

- Был! Ему нужно было взять у меня бумаги, а вечером он забыл и поутру хотел чем свет уехать. Он послал за мной горничную, чтобы я вышла, и я вышла в гостиную. Вот вам и история вся.

- О чем же вы плакали? - спросил Эльчанинов.

- Плакала о том, что он, человек жадный, скупой и аккуратный, стал усчитывать меня в каждой копейке. Как мне было не плакать, когда я самая дурная, я думаю, в мире хозяйка.

- Желал бы верить, - проговорил Эльчанинов.

Клеопатра Николаевна потупилась.

- Если бы я что-нибудь за собой чувствовала, - начала она, - неужели бы я могла говорить об этом так равнодушно? Ах, как вы меня мало знаете! Бог вам судья за это подозрение.

При этих словах Эльчанинову показалось, что у ней как будто бы навернулись слезы.

- Как вы меня, я думаю, презирали! - продолжала вдова после минутного молчания и взяв себя рукой за лоб. - Получивши вашу записку, я решительно была в недоумении и догадалась только, что вы меня в чем-то подозреваете, и, видит бог, как я страдала. Этот человек, думала, меня презирает, и за что же?

Разговор продолжался в том же тоне. Клеопатра Николаевна на этот раз очень ловко держала себя с Эльчаниновым: она не кокетничала уж с ним, а просто хвалила его, удивляясь его глубокой привязанности к Анне Павловне, говоря, что так чувствовать может только человек с великой душою. Словом, она всеми средствами щекотала самолюбие молодого человека.

Эльчанинов окончательно с ней помирился: он рассказал ей о своей поездке в Петербург, поверил ей отчасти свои надежды, просил ее писать к нему, обещался к ней сам прежде написать. Клеопатра Николаевна благодарила его и дала слово навещать больную Анну Павловну, хоть бы весь свет ее за это проклинал.

В залу вошел граф и прямо подошел к Эльчанинову. Тот встал.

- Ваше дело устроено, - сказал вполголоса Сапега, - вы можете свободно ехать и собираться в путь, а там ко мне заедете.

Эльчанинов глубоким поклоном поблагодарил графа и отошел. Сапега занял его место. Эльчанинов, впрочем, не поехал сейчас домой; он даже протанцевал одну кадриль и перед ужином, проходя в буфет, в одном довольно темном коридоре встретил Клеопатру Николаевну.

- Ах, это вы! - сказала она и протянула Эльчанинову руку, которую тот взял и поцеловал.

Вдова, желая ему ответить обыкновенным поцелуем в голову, как-то второпях поцеловала его довольно искренне в губы.

- Прощайте! - проговорила она.

- Прощайте!.. - отвечал он ей с чувством.

В продолжение всего ужина Эльчанинов переглядывался с Клеопатрою Николаевною каким-то грустным и многозначительным взором. Ночевать, по деревенскому обычаю, у графа остались только Алексей Михайлыч, никогда и ниоткуда не ездивший по ночам, и Клеопатра Николаевна, которая хотела было непременно уехать, но граф ее решительно не пустил, убедив ее тем, что он не понимает возможности, как можно по деревенским проселочным дорогам ехать даме одной, без мужчины, надеясь на одних кучеров.