- Ты страшный болван, - сказал граф сердито. - За что же тебя убьет Мановский? Ты еще сделаешь ему добро!.. А другой не может этого узнать: как он узнает?

- Оно так, ваше сиятельство! Все-таки сами посудите: я человек маленький!.. Меня всякий может раздавить!.. Да и то сказать, бог с ними! Люди молодые... по-божески, конечно, не следует, а по-человечески...

- Поди же вон, - сказал граф. - Я не люблю мерзавцев, которые способствуют разврату!

Иван Александрыч чуть не упал в обморок.

- Помилуйте, ваше сиятельство, - сказал он плачевным голосом, - я не к тому говорю... Извольте, если вам угодно, я скажу.

- Давно бы так! - сказал граф более ласковым голосом. - Ты, по чувству чести, должен сказать, как дворянин, который не хочет видеть бесчестия своего брата.

- Конечно, ваше сиятельство. Я так и скажу; скажу, как дворянин дворянину.

- Так и скажи! Ступай! Но обо мне чтобы и помину не было; я только так говорю.

- Как можно-с!.. Можно ли ваше сиятельство мешать в эти дела?

- Ну, ступай!

Иван Александрыч вышел из кабинета не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание. В первый раз еще было тягостно ему поручение дяди, в первый раз он почти готов был отказаться от него: он без ужаса не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что тот с первых же слов пришибет его на месте.

X

Теперь прошу читателя вместе со мною перенестись на несколько минут в усадьбу Коровино, принадлежащую Эльчанинову, и посмотреть на домашнюю жизнь моего героя. Он жил в большом, но очень ветхом доме, выстроенном еще его отцом. Гостиная этого дома, как и в доме Задор-Мановского, была, по преимуществу, то место, где хозяин проводил свое время, когда бывал дома. Странный представляла вид эта комната с тех пор, как поселился в ней молодой барин. Вместо церемонности и чистоты, которыми обыкновенно отличаются гостиные в семейных помещичьих домах, она представляла страшный беспорядок: на столе и на диванах валялись разные книги, из которых одни были раскрыты, другие совершенно лишены переплета. По большей части это были прошлогодние журналы, переводные сочинения и несколько французских романов; большим почтением, казалось, пользовались: Шекспир в переводе Кетчера[8] и полные сочинения Гете на немецком языке. Они стояли на стоявшей в углу этажерке и даже были притиснуты мраморной дощечкой с сидящею на ней собакой. На круглом столе стояла матовая лампа; на полу и на окне были целые кучи табачного пепла и валялось несколько недокуренных сигар. На столе, под зеркалом, стоял очень хороший мраморный бюст Вальтер-Скотта. За рамкой портрета отца был заткнут портрет Щепкина[9]. Рядом с портретом матери висела гравюра какой-то полуобнаженной женщины. Словом, тут было все, что бывает обыкновенно в грязных и холодных номерах, занимаемых студентами.

Спустя четыре дня с тех пор, как мы расстались с Эльчаниновым, он в длинном, польского покроя, халате сидел, задумавшись, на среднем диване; на стуле близ окна помещался Савелий, который другой день уж гостил в Коровине. Молодые люди были почти друзья. Случилось это следующим образом: на другой день после приезда от вдовы Эльчанинов проснулся часов в двенадцать. Ему была страшная тоска и скука: он грустил по Анне Павловне. Забыв и ревность и неисполненное обещание, он страстно желал ее видеть. Ехать прямо не было никакой возможности. Задор-Мановский, конечно, не пустит его и на крыльцо. Два раза он подъезжал к Могилкам; два раза приходил на место свидания, обходил кругом поле; но все было напрасно. Он не видал никого...

Грустный и растерзанный, возвратился он домой. "Что мне делать, что мне предпринять? - говорил он сам с собою, - нельзя ли послать человека, но где и как лакей может ее видеть?" Тут он вспомнил о поручении, которое сделал Савелью: может быть, он исполнил его, может быть, он был там и что-нибудь ему скажет.

С этим намерением он послал к Савелью письмо, которым приглашал его приехать к нему и посетить его, больного. Вместе почти с посланным явился и Савелий. После первых же приветствий нетерпеливый Эльчанинов спросил своего гостя: был ли он у Мановского?

- Нет еще, - отвечал тот.

- А скоро ли думаете быть?

- Дня через два.

- Зачем же так долго?

- Я видел Михайла Егорыча. Он велел мне послезавтра побывать у него.

Еще два дня, страшные, мучительные два дня, должен был дожидаться Эльчанинов, один, в скуке; в гости ехать он никуда не мог.

- Не сделаете ли вы мне одолжение? - сказал он, обращаясь к своему гостю.

- Какое?

- Пробудьте эти два дня у меня.

- Работа у нас теперь спешная: сенокос-с.

- Я к вам пошлю двух-трех мужиков, сколько вы хотите, - сказал Эльчанинов.

- Хорошо, - отвечал Савелий и остался.

Молодые люди начали разговаривать. Эльчанинов много говорил о женщинах, об обязанностях человека, о различии состояний, о правах состояний, одним словом - обо всем том, о чем говорит современная молодежь. Савелий слушал со вниманием и только изредка делал небольшие замечания, и - странное дело! при каждом из этих замечаний, сказанном простым и необразованным человеком, Эльчанинов сбивался с толку, мешался и принужден был иногда переменять предмет разговора. Результатом этой беседы было то, что Эльчанинов начал с полным уважением смотреть на Савелья. Он видел в нем очень умного человека. Целый день друзья проговорили без умолку. Ночью Эльчанинову пришло в голову попросить Савелья передать Анне Павловне письмо. С этой мыслью он проснулся часу в девятом. Савелий, привыкший рано вставать, давно уже сидел, одевшись, у окна.

- Вы поздно встаете, - сказал он хозяину.

- Привычка, - отвечал Эльчанинов. - Впрочем, я вчера долго не спал. Мне было грустно.

- О чем?

- Я много имею причин грустить.

Савелий молча посмотрел на него.

- Например, мне теперь ужасно хочется видеться с одной женщиной, продолжал Эльчанинов, - и не имею на это никаких средств.

- Что же вам мешает?

- Что обыкновенно мешает в этих случаях... Муж!..

Савелий улыбнулся.

- Вы говорите про Анну Павловну? - проговорил он.

- Однако вы догадливее, нежели я думал, - сказал Эльчанинов, решившийся окончательно посвятить в свою тайну Савелья, в благородство которого он уже верил.

- Да нетрудно и догадаться, - сказал тот.

- Я надеюсь, - сказал Эльчанинов, пожимая руку новому поверенному.

Савелий ничего не отвечал. В лице его видно было какое-то странное выражение.

- Я вас хотел попросить, Савелий Никандрович, - начал Эльчанинов с небольшим волнением, - не передадите ли вы от меня письмо Анне Павловне?

Удивление изобразилось в лице Савелья.

- Письмо! - сказал он. - Разве вы переписываетесь?

- Я знал ее еще в Москве и там уже любил ее. Шесть лет, как я люблю ее одну, шесть лет, как для меня не существует другой женщины.

- Отчего же вы не женились на ней?

- Нас разлучили!.. И притом же она была дочь богатого человека!

- А может, она и пошла бы за вас?

- Может быть, но дело в том, что нас разлучили совершенно нечаянно: отец ее почти в один день собрался и уехал в свое имение.

- Отчего же вы за ними не поехали?

- Я не знал, куда они уехали.

- А разве этого нельзя было узнать?

Эльчанинов смешался.

- Я и сам не знаю, как это случилось, - начал он, поправившись, - но только мы потеряли друг друга из виду. Три года прожил я в адских мучениях, как вдруг услышал, что она здесь; бросил все, бросил службу, все надежды на будущность и приехал сюда, чтоб только жить близ этой женщины, видеться с нею; но и на этот раз удачи нет. Маленькая неприятность, которую я имел недавно с ее мужем, не позволяет мне бывать у них в доме. Переписка осталась единственным утешением; но и та, без вашей помощи, невозможна. Не откажитесь, добрый друг, сделать человека счастливым, дайте возможность хоть несколько вознаградить мои страдания. Вы себе представить не можете, как это ужасно! Желать!.. Стремиться!..