— Кто-нибудь из моей эскадрильи?

— Унтер-офицер Гиммель, — произнес Блессинг.

— Гиммель? — удивился Лёвенгерц. — Ну что вы, не может быть! Я готов поручиться за него собственной головой.

— Не слишком ли это поспешное заявление, герр обер-лейтенант? — подчеркнуто спросил Блессинг.

Некоторое время они шли молча. Потом Штаркхоф заметил:

— Конечно же нет. Герр обер-лейтенант сказал так потому, что они товарищи по оружию.

— Гиммель — отличный летчик, прилежный работник и вполне лоялен, — сказал Лёвенгерц.

— Дорогой коллега Лёвенгерц, — нудно произнес Штаркхоф, — судить в этом случае не вам. Мы считаем — и имеем все основания для этого, — что документ из медицинской части украл Гиммель. Мы просим вашего содействия только для того, чтобы вернуть этот документ на место.

— Каким же образом я могу помочь вам?

— Благодарю вас. Вчера вечером этот документ был в прикроватном шкафчике унтер-офицера Гиммеля. Сегодня утром, когда Блессинг прибыл в домик, чтобы арестовать Гиммеля, того на месте не оказалось. Документа в шкафчике тоже не было. Единственным, с кем Гиммель встретился сегодня утром, были вы…

— Что же, по-вашему, Гиммель сделал?

— Возможностей очень много: он мог выучить содержание документа наизусть и затем уничтожить его; он мог надежно спрятать его, с тем чтобы изъять документ из тайника позднее, и, наконец, мог передать его своему сообщнику.

— Неужели вы серьезно считаете, что Гиммель шпион?

Штаркхоф пожал плечами.

— А как он мог получить доступ к этому документу? — спросил Лёвенгерц.

— Видимо, случайно. Четырнадцатого числа текущего месяца Гиммель проходил обычный медицинскнй осмотр. Когда он зашел в кабинет начальника медицинской части, чтобы подписать свою карточку, документ лежал на столе начальника.

— Улика весьма косвенная, — сказал Лёвенгерц.

— Я придерживаюсь иного мнения, — заявил Блессинг.

— А я склонен согласиться с Лёвенгерцем, — вмешался Штаркхоф. — На основании такого доказательства уверенного обвинения не предъявишь. Начальник медицинской части был, бесспорно, неосторожен. Секретные документы надо держать в сейфе. — Он пристально смотрел на Лёвенгерца. — Ну, ничего! Если преступник будет уличен, а документ — возвращен на место, то необходимость вовлечения в это дело тех или иных сослуживцев Гиммеля или старших офицеров отпадет. Вы понимаете, меня, герр обер-лейтенант?

— Да, понимаю.

— Отлично. Командир части был настолько любезен, что проявил интерес к нашему делу. Если вы не возражаете и у вас есть время, зайдемте к нему, герр оберлейтенант.

Они направились к домику, где размещался штаб. Блессинг шел впереди. Командир части увидел их, наверное, в окно и вышел навстречу. На нем были сапоги. бриджи и серая форменная рубашка. На шее поблескивал Рыцарский крест — мечта всех немецких летчиков.

— А-а, дорогой доктор Штаркхоф!

— Хайль Гитлер, — бодро ответил Штаркхоф, сняв шляпу и поклонившись.

Майор Петер Реденбахер надел френч и застегнул его на все пуговицы. Ему было тридцать три года, довольно много по стандартам летчиков-истребителей, но, несмотря на шрамы от ранений, его внешность производила впечатление. В прошлом году в мае Реденбахера сбили над морем и ему пришлось провести четыре ужасных часа в одноместной надувной лодке. В его возрасте такое испытание не могло обойтись без последствий, и поэтому ему рекомендовали перейти на штабную должность.

Когда Реденбахер начал служить в штабе, он попросил назначить командиром эскадрильи Лёвенгерца, который был одним из его учеников в училище истребительной авиации, к тому же одним из лучших учеников. Майор взял карандаш и начал задумчиво постукивать им по столу. Затем, вскинув голову, посмотрел на Лёвенгерца:

— Какого вы мнения о Гиммеле, Виктор? Он лоялен?

— Да, герр майор.

— При всем уважении к вам, герр майор, судить о лояльности — это функция нашего ведомства, — заметил Блессинг.

— Я уверен, что обер-лейтенант имел возможность убедиться в лояльности унтер-офицера Гиммеля, — сказал майор, кивнув в сторону Лёвенгерца.

— Гиммель был одним из летчиков, которых в марте тысяча девятьсот сорок первого года назначили на три месяца в отряд самолетов связи фюрера. Весь личный состав отряда проходил тогда проверку и получил допуск из штаба охранных частей рейхсфюрера.

— Почему же вы не сказали об этом раньше? — раздраженно спросил Штаркхоф после нескольких секунд молчания.

Реденбахеру явно понравилось, как Лёвенгерц вывел из равновесия Штаркхофа, который, несомненно, начал терять терпение.

— А меня никто не спрашивал об этом, герр доктор, — ответил Лёвенгерц.

— Но это было более двух лет назад, — вмешался Блессинг.

— Если бы допуск на Гиммеля отменили, мне бы непременно сообщили об этом, — сказал Реденбахер.

— Даже люди, имеющие допуск, вовсе не непогрешимы, — заметил Блессинг, доставая из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

— Разрешите мне зачитать часть письма, написанного Гиммелем. Это из письма, адресованного его отцу и датированного двадцать седьмым мая тысяча девятьсот сорок третьего года. «Если прорвутся гигантские английские бомбардировщики, ты не тревожься, потому что прорывы эти — часть плана фюрера. Бабушка и двоюродный брат Пауль должны погибнуть, а наши города должны превратиться в руины, ибо все это — часть грандиозного стратегического плана, который мне, с моим ограниченным умом, невозможно даже представить себе. Оказывается, показателем гениальности наших высших руководителей является как раз то, что они могут позволять американцам и англичанам сбрасывать на нас бомбы, несмотря на то что в общем-то войну они проигрывают. Верь фюреру, он полон самых различных неожиданностей».

Блессинг с победоносным видом посмотрел на всех.

— Ну и как? — спросил он. На некоторое время в комнате воцарилась напряженная тишина.

— Что «ну и как»? — спросил наконец Лёвенгерц. — Разве это не благородное патриотическое письмо?

— Это свинство, — заявил Блессинг. — Сарказмом от этого письма несет за целый километр.

— Какой сарказм? — спросил Реденбахер. — Вы улавливаете здесь какой-нибудь сарказм? — спросил он Штаркхофа.

— Манера писать и стиль могут вводить в заблуждение, — заметил Штаркхоф.

Блессинг снова посмотрел на письмо.

— По-моему, — вмешался майор Реденбахер, — было бы лучше, если бы вы сообщили, какими другими уликами вы располагаете.

— Похищенный документ вчера и позавчера вечером был в прикроватном шкафчике Гиммеля, — опять начал Блессинг. — Мне донесли об этом наши люди. При всем уважении к вам, герр майор, я прошу разрешения арестовать шпиона Гиммеля и заключить его в военную тюрьму в Гааге, где против него будет подготовлено дело.

— Будет подготовлено? — возмущенно повторил Реденбахер. — Мы живем в национал-социалистской Германии в тысяча девятьсот сорок третьем году, Блессинг, а не в какой-нибудь маленькой, ничего не значащей республике! Мы действуем по правилам и законам, а не в соответствии с какими-то туманными предположениями и догадками. Если вы хотите взять из моей, находящейся на передовой линии, части одного из наиболее опытных летчиков, то должны представить более веские доказательства!

— При всем уважении к вам, герр майор, борьба с коммунистическими шпионами и предателями — это тоже передовая линия. Ваш долг состоит в том, чтобы разрешить мне арестовать Гиммеля и направить его в тюрьму, где ему и следует быть.

— Я вовсе не нуждаюсь в ваших напоминаниях о моем долге, Блессинг, — сказал Реденбахер. — А что касается борьбы с коммунистами, то я участвовал в ней на улицах Эссена еще тогда, когда вы под стол пешком ходили.

— Вы отказываетесь выдать преступника? — спросил Блессинг.

— Нет-нет-нет! — вмешался Штаркхоф. — Герр майор выразил свое отношение к этому вопросу весьма ясно, Блессинг. И по-моему, весьма обоснованное отношение. Он рекомендует вам собрать более веские доказательства и тщательно обосновать ваши предположения, с чем я совершенно согласен. В настоящий момент я действительно не могу поддержать вас, Блессинг. По-моему, вам лучше оставить этого Гиммеля под наблюдением командира и попросить не выпускать его за пределы базы.