- Вы сегодня едете куда-нибудь? - спросила Татьяна Ивановна.

- Не знаю еще, - отвечал Хозаров.

- А вчера были там?

- Был.

- Ну, что?

- Ничего хорошего; я недоволен вчерашним вечером.

- Что такое?

- Она не любит меня!

- Ой, не говорите этого, Сергей Петрович, не говорите, ни за что не поверю: вы просто скрываете. Вы, мужчины, прескрытный народ в этих вещах.

- Нет, вы выслушайте наперед и растолкуйте мне, как это понять? Приезжаю я, как вы знаете, в семь часов. В зале никого. Я прошел к Катерине Архиповне. Она сидит одна; разумеется, сажусь и начинаю рассказывать разные разности, как можно громче смеюсь, хохочу, - не тут-то было! Прошел целый час, наконец, являются две старшие дылды; а ее все-таки нет! Я просто думал, что больна; но сами согласитесь, не ехать же домой. Уселся с барышнями в карты; смеюсь, шучу, а внутри, знаете, так и кипит: ничего не помогает; проходит еще час, два - не является. Наконец, уж я не вытерпел. "Здорова ли, я говорю, Марья Антоновна?" И как бы вы думали, что мне ответили? "Кошку свою, говорят, сегодня целый вечер моет с мылом". Я чуть не лопнул от досады. Во-первых, это глупо, а во-вторых, неприлично. Хорошо, думаю, мадемуазель, я вам отплачу, и тотчас же начал говорить любезности Анете. Та, как водится, принялась закатывать свои оловянные глаза, и пошла писать... Вдруг является, немного, знаете, бледная, грустная, поклонилась и села около матери, почти напротив меня. Я ни слова и продолжаю любезничать с Анетой. Та совсем растаяла, только что не обнимает...

- Послушайте, Сергей Петрович, - перебила Татьяна Ивановна, - вы ужасный человек. За что вы мучите этого ангела?

- Помилуйте, Татьяна Ивановна, что вы говорите? Она меня мучит.

- Нет, вы этого не говорите, - возразила хозяйка, - она, бедненькая, вероятно, это время мечтала о вас, а вы, злой человек, сейчас уж и стали заниматься с другой.

- Но послушайте, Татьяна Ивановна: любя человека, разве вы в состоянии были бы в каких-нибудь трех шагах просидеть два часа и не выйти, и чем же в это время заниматься: дурацким мытьем какой-нибудь мерзкой кошки!

- Конечно, я бы этого не в состоянии была сделать, потому что никогда кокетства не имела.

- Вот видите, вы сами проговорились; стало быть, она только кокетничает со мной.

- Этого не смейте при мне и говорить, Сергей Петрович! Она вас любит.

- Да из чего вы видите?

- Из всего; во-первых, вы говорите - она пришла немного бледная и потом села напротив, чтобы глядеть на вас.

- Ну, нет... Таким образом перетолковывать можно все, - произнес Сергей Петрович, которому, впрочем, последние слова хозяйки, кажется, очень были приятны.

- Послушайте, - начала Татьяна Ивановна, одушевившись. - Я любила одного человека... полюбила его с самого первого раза, как увидела. Он жил в одном со мною доме, и что же вы думаете? Я целую неделю не имела духу войти к нему в комнату.

- Это о соседе вы говорите? - спросил с улыбкою Хозаров.

- Ой, нет! О другом, - возразила, вспыхнув, Татьяна Ивановна.

- Не может быть! Верно, о нем.

- Нет, право, о другом; про этого только так говорят... Конечно, он ко мне неравнодушен, да нет, не по моему вкусу!

- Все это прекрасно, Татьяна Ивановна, да мои-то дела плохи.

- Вовсе не плохи. Головой моей отвечаю, что она вас любит и очень любит. Это ведь очень заметно: вот иногда придешь к ним; ну, разумеется, Катерина Архиповна сейчас спросит о вас, а она, миленькая этакая, как цветочек какой, тотчас и вспыхнет.

- Вы когда к ним пойдете, Татьяна Ивановна? - спросил Хозаров.

- Право, не знаю, Катерина Архиповна ужасно просит бывать у них почаще; сегодня думаю вечерком сходить, показать им одной моей знакомой продажную брошку; недавно еще подарена ей, да не нравится фасон.

- А что, если б я попросил вас сделать для меня большое-пребольшое одолжение?

- Что такое?

- Вот дело в чем: надобно же узнать решительно, любит ли она меня или нет?

- Объяснитесь.

- Объясниться я не могу, потому что мне решительно не удается говорить с ней. Эти две старшие дуры, Пашет и Анет, просто атакуют меня, и я вот что выдумал: недели две тому назад она спросила меня, чем я занимаюсь дома. Я говорю, что дневник писал. Она, знаете, немного сконфузившись, вдруг начала меня просить, чтобы я его показал ей; я обещался; дневника, впрочем, у меня никакого не бывало никогда; однако, придя домой, засел и накатал за целые полгода; теперь только надобно передать. Возьмитесь-ка, передайте.

- А что вы в дневнике написали?

- Ничего особенного. Пишу, как я увидел ее, полюбил, записаны все ее слова.

- Ведь вы этак ее, Сергей Петрович, совсем погубите! - возразила Татьяна Ивановна. - Это ужасно для девушки получить такое письмо, особенно от человека, которого любит!

- Это не письмо, а дневник; тут она нигде прямо не называется.

- Догадается, Сергей Петрович, сейчас догадается.

- Конечно, догадается. Для того и написано, чтоб догадалась. Сделайте одолжение, Татьяна Ивановна, передайте.

- Ох, Сергей Петрович, в грех вы меня вводите.

- Не в грех, почтеннейшая, а в доброе дело, - возразил Хозаров.

- Конечно, про вас я не могу ничего сказать, - отвечала хозяйка, - вы имеете благородные намерения, а другие мужчины, ах! Как они бедных женщин жестоко обманывают.

Сергей Петрович между тем бережно поднял пресс-папье, изображающий легавую собаку, и, вынув из-под него чисто переписанную тетрадку, начал ее перелистывать.

- Почитайте, пожалуйста, Сергей Петрович, что вы тут написали.

- Нельзя, Татьяна Ивановна, тайна.

- Вот прекрасно! Да разве у вас может быть от меня тайна? Не пойду же, когда вы так поступаете.

- Ну, слушайте. Вот, например, начало: "Первого января я увидел в собрании одну девушку, в белом платье, с голубым поясом и с незабудками на голове".

- Это она самая; я ее видела в этом платье; еще, кажется, подол воланами отделан.

- Может быть; но слушайте: "Она меня так поразила, что я сбился с такта, танцуя с нею вальс, и, совершенно растерявшись, позвал ее на кадриль. Ах, как она прекрасно танцует, с какою легкостью, с какою грациею... Я заговорил с нею по-французски; она знает этот язык в совершенстве. Я целую ночь не спал и все мечтал о ней. Дня через три я ее видел у С... и опять танцевал с нею. Она сказала, что со мною очень ловко вальсировать. Что значат эти слова? Что хотела она этим сказать?.." Ну, довольно.

- Ах, какой вы плут! Вы просто обольститель! Почитайте, батюшка, почитайте еще.

- Да что вам любопытного?

- Почитайте, пожалуйста! Я очень люблю, как про любовь этак пишут.

- Ну, вот вам еще одно место: "Сегодня ночью я видел сон; я видел, будто она явилась ко мне и подала мне свою лилейную ручку; я схватил эту ручку, покрыл миллионами пламенных поцелуев и вдруг проснулся. О! Если бы, сказал я сам с собою, - я вместе с Грибоедовым мог произнести: сон в руку! Я проснулся с растерзанным сердцем и написал стихи. Вот они:

Прощай, мой ангел светлоокой!

Мне не любить, не обнимать

Твой гибкий стан во тьме глубокой,

С тобой мне счастья не видать.

Я знаю, ты любить умеешь,

Но не полюбишь ты меня,

Мечту иную ты лелеешь;

Но буду помнить я тебя.

Ты мне явилась, как виденье,

Как светозарный херувим,

Но то прошло, как сновиденье,

И снова я теперь один.

- Прекрасно! Бесподобно! - крикнула Татьяна Ивановна. - Батюшка Сергей Петрович, спишите мне эти стишки!

- После, Татьяна Ивановна, после; я наизусть их знаю.

- Ну, что после, напишите теперь.

- Право, после, теперь лучше потолкуем о деле. Я запечатаю вам в пакет; вы поедете, хоть часу в седьмом, сегодня; ну, сначала обыкновенно посидите с Катериной Архиповной, а тут и ступайте наверх - к барышням. Она, может быть, сидит там одна, старшие все больше внизу.