- И не только потому,- добавил он, смеясь,- что французы всегда лучше понимали мои фильмы, чем американцы! Я люблю Францию потому, что это страна нежности и свободы.
Затем он талантливо сыграл мне на скрипке одно из своих сочинений. Я ушла счастливая, что приблизилась к нему, и еще больше - оттого, что увидела его именно таким, каким представляла себе через его "маленького человека".
- Эдит,- сказал он мне на прощание,- я напишу для вас песенку - слова и музыку.
Я убеждена, что Чарли Чаплин сдержит свое слово.
А также в том, что это будет прекрасная песенка.
Мне хочется рассказать также и о тех, кем я не только восхищаюсь, но и к кому испытываю искреннюю благодарность. Например, о Саша Гитри.
Своему знакомству со знаменитым актером и писателем я обязана "моим" заключенным, военнопленным из лагеря "IV-Д", который я опекала, как крестная мать. Произошло это при обстоятельствах, позволивших мне судить не только об изобретательности ума Саша Гитри, но и о несомненном благородстве его сердца.
Когда оккупационные власти предложили мне, как и многим другим актерам, отправиться с концертами в Германию, первым моим побуждением было отказаться. Однако после размышлений у меня созрела одна мыслишка, и я согласилась. Ведь спеть французские песни в лагере перед парнями, которые там томятся, значило поддержать их моральный дух, подарить им несколько мгновений отдыха, радости и забвения. Я не имела права лишать их этого! Была у меня и другая цель пронести в лагерь побольше всяких вещей. Обычно наш багаж просматривался бегло, а ведь у того, кто мечтает вырваться на волю, не всегда все есть.
Таким образом, у меня появилась возможность помочь тем, кто стремился к побегу. Разве можно было упустить такой случай.
И я несколько раз выступала перед военнопленными. Принимали они меня горячо, а после концерта, в обычной неразберихе и сутолоке, я раздавала автографы, сигареты и менее безобидные вещи - компасы, карты и столь же фальшивые, сколь и абсолютно достоверные документы.
В июне 1944 года я узнала из письма одного из моих 80 "крестников", что лагерь "IV-Д" подвергся бомбардировке и пятьдесят человек убито. Это означало, что пятьдесят семей не увидят своих близких, а большинство из них, вероятно, и так пребывает в нищете.
Меня спрашивали в письме, не могу ли я "что-нибудь сделать"? Этот вопрос и я задавала сама себе. И не находила ответа. Выступить с концертом? Такая мысль мне пришла в голову прежде всего. Но в Париже меня видели уже тысячу раз. Я, конечно, привлеку какое-то число зрителей, но их будет явно недостаточно для большого сбора, в котором я так нуждалась.
И я искала, искала выхода...
Внезапно под влиянием одной мысли я схватила телефонную трубку и позвонила Саша Гитри. Я совершенно не знала, что стану ему говорить и о чем просить, но была глубоко убеждена, что только он один способен разрешить эту проблему.
Саша сам подошел к телефону. Сначала я не могла найти нужных слов.
- Две минуты назад, мэтр, я была полна мужества, а теперь не смею сказать...
Он стал меня успокаивать, ободрять, и тогда я кое-как объяснила ему, в чем дело, рассказала о военнопленных из лагеря, бомбардировке, концерте...
Оставалось сказать еще самое трудное.
- К сожалению, я одна не сумею привлечь публику, А нужны деньги, много денег. Я хочу вас просить, мэтр, принять участие в этом деле. С вашим именем на афише сбор будет огромный.
- Где вы намерены провести концерт?
Саша Гитри задал мне этот вопрос самым любезным и участливым тоном. Но я прекрасно понимала, как неприлично вела себя в данном случае. Я ведь просила одного из крупнейших актеров современности, не согласится ли он выкупить па подмостках кабаре!
Однако ответить все же надо было.
- Я пою сейчас в "Болье". Вот я и решилась...
Ответа не последовало. Догадываясь о моем замешательстве, Саша Гитри проявляет милосердие.
- Вы знаете, я никогда не выступал в кабаре! Это будет мой дебют. А дебют - вещь ответственная. Дайте мне сутки на размышление и позвоните еще раз завтра.
Я повесила трубку с чувством облегчения. Он решил меня избавить от унижения, это было совершенно очевидно. Есть вещи, которые нельзя просить у Саша Гитри. Что же я услышала назавтра, когда позвонила ему снова? Я ушам своим не поверила, настолько это было невероятно: Саша Гитри принял мое предложение!
- Мадемуазель,- сказал он,- у меня есть еще одна мысль. Но, до того как поделиться ею, я хотел бы своими глазами увидеть помещение кабаре. Это возможно?
Изумленная и потерявшая голову от счастья, я воскликнула:
- Разумеется, мэтр! Когда вам угодно, в любое время!..
- Тогда сейчас же.
Через несколько минут мы встретились в "Болье". Саша Гитри осмотрел зал, сцену, задал несколько вопросов электрику, потом, как мне показалось, явно довольный своим визитом, спросил, есть ли у меня время поехать к нему домой. Я в восторге согласилась.
И вот я в огромном рабочем кабинете-салоне мэтра, в его доме на авеню Элизе-Реклю. Я совершенно потерялась в глубоком кресле. Саша Гитри сидит по другую сторону огромного стола, на котором видны большие коробки из красного картона с оловянными солдатиками и мраморными руками, сделанными, как мне кажется, по оригиналам Родена. И своим несравненным голосом, способным придать особый смысл произносимым словам, он стал говорить мне о концерте, успех которого был ему теперь так же дорог, как и мне.
- Надо сделать нечто оригинальное,- сказал он,- но я не все обдумал. К этому мы еще вернемся. Во всяком случае, я прочитаю какую-нибудь из своих поэм, написанных в молодости, или отрывок из пьесы, смотря по обстоятельствам.
Красная как маков цвет, я пролепетала:
- Значит, мэтр, вы согласны?
- А разве вы сомневались? На какой сбор вы рассчитываете?
- С вашим именем на афише, мэтр, мы можем назначить цену за входной билет в размере двух тысяч франков. Там двести мест.
Гитри кривится.
- Четыреста тысяч? Маловато. Но мы что-нибудь придумаем...
И он действительно придумал...
В середине вечера - надо ли говорить, что участие в нем Саша Гитри привлекло сливки парижского общества, - на сцену поднялся милейший Жан Вебер и объявил... аукцион.
"Опять аукцион?" - скажете вы. Да, опять? Но это был необыкновенный аукцион, ибо к началу распродажи у нас нечего было продавать. Нечего? Саша Гитри правильно рассчитал, что на этот вечер придут очаровательные женщины, у которых есть все - мужья, женихи, братья, отцы, что они соберутся здесь для того, чтобы выразить свою солидарность с другими женщинами, которые не увидят своих мужей, женихов, братьев или отцов. И он решил, что дамы не откажутся пожертвовать чем-либо из своих драгоценностей или мехов ради того, чтобы помочь тем, у кого их никогда не будет. Мы будем продавать, дорогие дамы, лишь то, что вы нам подарите!
Через пять минут Жан Вебер выбрал для продажи в груде мехов на эстраде первую норковую шубку. За ней последовала другая, затем колье, потом накидка... Аукцион все разгорался, ибо каждый, точнее говоря, каждая женщина в конце концов забирала свою собственность назад. После этого Жан Вебер объяснил, что у него остается только "дар одного господина", предмет, который не может быть возвращен его владельцу,- бумажник Саша Гитри с двумя письмами Люсьена Гитри и Октава Мирбо, а также с не менее редкостной фотографией Люсьена Гитри и Саша - ребенком, снятой в Петербурге в 1890 году.
Счастливая и готовая ежесекундно расплакаться, стояла я за кулисами и наблюдала за этой распродажей, кусая свой платок. Чья-то рука легла мне на плечо. Я повернула голову. Саша Гитри улыбался мне.
- Когда Жан Вебер кончит свое дело, мы все выйдем на сцену, подойдем к рампе и вы скажете, показав на нас: "Мы сделали, что могли". А затем, обращаясь к зрителям, вы добавите: "Но вы дали нам два миллиона! Браво и спасибо!"
Никогда не забуду я вечер 11 июля 1944 года.