А Трофим, любуясь собой, продолжал чуть ли не нараспев изрекать:

- А что такое ваши колхозы? Это такие же фермы, как у нас. Только сообща и без головы.

- Без какой головы? - не удержавшись, спросил Петр Терентьевич.

- Без хозяина. Ты-то ведь на манер приказчика. У тебя ничего своего здесь нет. И ты тут как карандаш, которым пишут.

- Карандаш, которым пишут?

Задав этот вопрос, Петр Терентьевич посмотрел в упор на Трофима, и тот понял, что продолжать разговор не следует.

Поэтому он сказал уклончиво:

- Все мы карандаши в руке божией...

- Увильнул? И правильно сделал. Нам, Трофим, лучше не говорить, кто чем и как пишет. Это грамота не для всякой головы. Жалеючи говорю...

- А что меня жалеть, Петрован... Я ведь как-никак потверже тебя на земле стою. На своей земле. На собственной. Меня с нее не выгонишь и не переизберешь, как тебя. Я хозяин. А ты?

Это задело Бахрушина за самое дорогое, сокровенное. Теперь перед ним сидел не просто спорщик, а злой и враждебно настроенный к нему человек. И Петр Терентьевич сказал:

- Не лезь в драку, Трофим. Разъедемся мирно! Ты ведь только сам себе кажешься пиковым тузом, а на самом-то деле ты пыль. Дунь - и нет тебя. Ты ничто. У тебя даже нет настоящих слов умного поборника капитализма. Ты как был мелким хапужником, так и остался им. За спиной таких, как ты, ничего нет. И впереди у тебя тоже ничего нет. Тьма. Тебя уже давно нет в мире. Тебе только чудится, что ты есть, как чудится иногда безногому, что у него чешутся пятки. Тебе только кажется, что ты споришь со мной. А ты споришь с собой. Тебе хочется разувериться в том, что ты увидел здесь. Разувериться потому, что увиденное здесь рушит твое понятие о мире, населенном удавами и живоглотами. И ты увидел, что можно жить, не проглатывая друг друга. И ты боишься в это поверить, но и не можешь этого не признать. Потому что признать это - значит зачеркнуть самого себя. А это нелегко, особенно в твои годы. Но я ничем не могу помочь тебе. Тебе нельзя растолковать даже того, что отлично схватывают пионеры.

Вошел Тудоев.

- На этом и прекратим, мистер Бахрушин, вмешательство во внутренние дела.

- Вон ты где! - обрадовался Тудоев. - А я старые дягилевские карточки выискал. Полная семейная выставка. И он, и бабка твоя, и ты, маленький... Даруня в молодые годы и маманя твоя во всей красе и в лисьей шубе... Пойдем!

- Пойдем, - нехотя подымаясь, ответил Трофим и обратился к брату: Серчать не надо, Петрован. Договорим вдругорядь. Хорошо бы при Тейнере... Бывай здоров!

Утро у Петра Терентьевича явно было испорчено, и он, махнув рукой, плюнул в сторону закрывшейся за Трофимом двери.

XXIII

Федор Петрович Стекольников появился в Доме приезжих вечером. Его встретила Тудоиха и сказала, что мистер-свистер пошел на речку купаться, а Трофим Терентьевич ловит с Кириллом Андреевичем рыбу и будет ночевать в лесу, как в молодые годы.

- Это хорошо! - обрадовался Стекольников. - Пусть ловит рыбу и варит уху да меньше путается под ногами у Петра Терентьевича.

- Это да, Федор Петрович. Как таракан, в каждую щель лезет, в каждые щи норовит попасть! - пожаловалась Пелагея Кузьминична. - В наших делах он дуб дубом, а обо всем берется судить.

- А мистер как? - спросил Стекольников.

И старуха неопределенно ответила:

- Круглый он. Увертливый. Катается туда-сюда, как шарик на льду, и не ухватишь. На словах-то он беда какой, медовый пряник, а по делам-то - кто его знает... Я ведь шибко беспартийная, Федор Петрович.

- Да будет вам, Пелагея Кузьминична, на себя наговаривать... Вон, кажется, он возвращается.

Тудоиха посмотрела из-под руки на закат.

- Он! И ты, стало быть, узнал его через столько лет!

- А откуда это вам известно, Пелагея Кузьминична?

- На уши-то я пока, Федор Петрович, не жалуюсь.

- Да, я знавал его, - сказал Стекольников и, осмотрев себя, подтянув легкие тканевые сапоги, застегнул на все пуговицы чесучовый китель, пошел навстречу Тейнеру.

- Алло, Джон, - приветствовал его Стекольников. - Пусть ты не помнишь меня, но я узнал тебя...

Джон остановился, всмотрелся в лицо Стекольникова, потер лоб, потом постучал кулаком по темени, будто желая этим поторопить свою память, подпрыгнул и запел:

- "Расцветали яблони и груши..." Шашлык на тесаке... Спирт из котелка... Ударь меня по голове, капитан, вот этим камнем. Может быть, ты выбьешь из нее свое имя...

- Федор, - подсказал Стекольников.

- Федор! - крикнул и снова подпрыгнул Тейнер. Они обнялись.

- "Прощай, любимый город, уходим завтра в море", - пропел Тейнер. - Ты научил меня первым русским песням... Ты подарил трофейную кружку с музыкой... А теперь дай мне по-русски в морду, Федор, за то, что я забыл твое имя. Так могут забывать только американцы... Нет, нет. Ты не говори мне... Американцы очень забывчивый народ. Я знаю. Я очень хорошо знаю.

- Да будет тебе, Джон. Я ведь тоже забыл твое имя... Но сразу узнал тебя, когда ты снимал Кирилла Андреевича. Мы квиты.

- Квиты! Да. Это очень хорошее и короткое слово. Мы - баш на баш. Тогда пойдем в мой отель де Бахруши, у меня найдется кое-что для встречи. Тейнер взял под руку Стекольникова и потащил к Дому приезжих.

Потом он оглянулся на речку и сказал:

- Всякая река может стать Эльбой, если этого захотят люди... Если они могут захотеть... Но об этом потом. А теперь скажи мне, Федор: хочешь ли ты, чтобы я обнял земной шар?.. Или, может быть, тебе кажется, что у меня для этого коротки руки?.. Тогда я могу достать солнце, пока еще оно не очень далеко закатилось, и подвесить его в авоське, которую я сегодня так удачно купил в сельской лавке. Пусть оно светит нам, как на Эльбе. Как на Эльбе!

Стекольникова радовала безудержная болтовня Джона. Этот весельчак, потолстев, полысев и обрюзгнув, оставался таким же, как и прежде, жизнелюбивым. В эти минуты казалось, словно оба они вернулись на памятный берег Эльбы и словно их не разделяли долгие годы тягостного и напряженного "мира" и холодной "дружбы" двух стран, державших в своих руках счастливые ключи обоюдного благополучия и пороховые нити судеб десятков народов и жизней миллионов семей.

Пусть будут длиннее минуты встречи! Сегодня Стекольников не станет касаться острых тем. Они поговорят о семьях, о детях, о богатствах уральской земли, об усовершенствовании фотографических аппаратов, о межпланетных путешествиях, наконец... Мало ли о чем могут поговорить люди, не желающие переступать черты того круга, за которым излагать свои суждения куда труднее, нежели толковать о полете на Луну или о продлении человеческой жизни.

Таким и было начало ужина. Пелагея Кузьминична подала на большой черной чугунной сковороде глазунью с зеленым луком. Нашлась бутылочка анисовой настойки, которой изредка баловалась Тудоева, появились и малосольные огурцы, а затем молодой картофель, сваренный в соленой воде, приправленной уксусом.

Федор Петрович рассказал о себе, начиная с Эльбы и кончая встречей на берегу Горамилки.

О таком же отрезке своей жизни более длинно, но очень весело рассказал и Тейнер.

Из рассказа, в котором было множество лишних подробностей и отступлений, Федор Петрович понял, что основной источник существования Тейнера - переводы с русского языка и компиляции по русским изданиям. Все это, как видно, давало достаточные доходы. Иначе как мог бы Тейнер субсидировать поездку Трофима, которая стоит немало денег?

Тейнер не скрыл, что эта поездка сулит не только большую популярность, но и хорошее вознаграждение.

- Правда о Советском Союзе хотя и не пользуется еще большим спросом, чем ложь, но все же приобретает растущую популярность. Меня устроила такая конъюнктура, и я подписал контракты и получил по ним достаточно, чтобы привезти сюда Трофима.

На вопрос о том, как он встретился с Трофимом, Тейнер сказал: