- Господи, силища-то какая! - выговорила пораженная Анисья.

Федор, упрямо склонив голову, шагал и шагал, уже не глядя по сторонам.

В родной деревеньке Анисьи, куда они добрались, усталые, только к вечеру, их никто не ждал.

В избе сидели одни старики. Узнав о случившемся, мать Анисьи, обняв дочь, заплакала вместе с ней. Глухой дряхлый отец, не взявший сразу в толк, почему и кто пришел, забубнил:

- Ну и слава богу!.. Ну и слава богу...

Матрена и Марья сиротливо сели возле порога, боясь даже попросить напиться. Федор догадался дать им ковш. Они пили осторожно, боясь налить на грязный пол.

Оставив дочь, теща вдруг засуетилась:

- Да вы ж голодные, господи... Хлебца вам, каша варена...

- Ништо. Пождем, - отказался Федор. - Скоро придут, поди... Ваньке вон дай...

Ванятка жадно набросился на молочную тюрю. Черпал с верхом, подправляя грязной ручонкой ускользающие куски хлеба, запихивал в ротик всю ложку. Струйки молока текли по его запыленному подбородку, оставляя светлые полосы. Федор не смог глядеть, вышел, притулился на завалинке.

Он уже все решил. Мать, Анисью и сына оставит здесь, а сам завтра же тронется в Тверь. Как-нибудь разочтется за то, что семья съест. Не может быть, чтоб управы на монахов не нашлось! А вернется поле, скотина, так он еще поворочает землицу-то...

Федор осторожно пощупал за пазухой грамоту. Здесь, родимая. Купца-то этого, знать, сам господь бог послал, простой, душевный мужик... Никитин... А имя-то позабыл, неизвестно, как его и в молитве помянуть. Ну, авось в Твери узнает.

Все тело саднило, словно за ворот драной рубахи всыпали углей. Ноги гудели от ходьбы, голову покруживало.

Только здесь, дойдя до места, почувствовал он, наконец, усталость.

Ночью Марфа долго не ложилась, отбивая земные поклоны закопченной иконе, вымаливая у бога доли для семьи, удачи для Федора.

- Ты, боже, все видишь, все знаешь, - шептала она ввалившимися губами. - Заступись, помоги, не покинь нас, сирот своих.

Но, видно, плохо молилась старая. В ночь Федору стало хуже. Горел, бредил, наутро совсем обессилел, часто пил, а от еды отворачивался. Его поили липовым отваром, малиной, шептали над ним заговоры. И все же Федор пролежал целых четыре дня.

Только на пятый день он встал на ноги, и только на шестой день, помолясь, вышел из дому в чужой сермяге с котомкой за широкой спиной.

Был как раз тот день, когда Никитин и его товарищи подплывали к Новгороду. А Федор, помахав Анисье и матери, пошел на закат - искать правды и мужицкого счастья в Твери.

Глава третья

Нижний Новгород - неприступные ворота Москвы на Волге - после первого огорчения все больше и больше радовал купцов добрыми слухами и приметами.

Суконщик Харитоньев, у которого они остановились, полнолицый, со свинячьими глазками, трусоватый человек, - и тот недавно водил ладьи в Сарай. И на что уж, как все трусы, любил он попугать других рассказами об ужасах, но и по харитоньевским словам получалось, что дорога спокойна.

Снизу каждый день приходили новые караваны. Приехали армяне и иранцы, пришли два струга из Казани. Берегом татары пригнали на торг тысячи две коней.

По всему чуялось - осень идет мирная. Одно плохо было: посол ширваншаха запаздывал.

Никитин, частенько выходил на крепостные стены, где у медных разномастных пушчонок, окованных толстыми железными обручами, зевала стража, подолгу сматривал в сторону Клязьмы, но парус не показывался.

Никитин огорчался. Шла уже вторая неделя ожидания, деньги уходили зазря, да и неловко было обременять Харитоньева постоем, хотя тот и помалкивал.

Пробовал Никитин уговорить своих плыть одним, но Микешин уперся как бык, Копылов и бронник колебались, и Афанасий оставил свои попытки.

- Ладно, подождем!

От нечего делать купцы бродили по городу, отстаивали церковные службы, подолгу пропадали на базаре. Новгород ничем не удивлял - такие же, как в Твери, высокие, с резными коньками крыш, с избами для челяди и многими службами дворы бояр; тесные, с высокими заборами, улицы посада; каменные и деревянные церкви, церквушки и часовни.

Базар, правда, был богатый. Здесь, в рядах, в крытых лавчонках, жавшихся к новым крепостным стенам, можно было найти все: и невиданной глубины пушистые ковры Турции; и причудливо-пестрые ткани Персии; и знаменитое стекло Венеции - то прозрачное, как вода, то белое, как молоко, то цветное - синее, красноватое, зеленое, золоченое и филигранное, покрытое эмалевыми цветами, травами и длиннохвостыми птицами; и генуэзское оружие - с узорами насечкой, такое левкое и красивое, что забывалось о его смертоносности; и драгоценные каменья, показываемые в полумраке задних камор лавок; и армянские сосуды тонкой чеканки; и ароматные вина, объехавшие полсвета в бочонках и амфорах.

Все это пестрело, сверкало, било в глаза и стоило так дорого, что у жадного Микешина мутнел взор.

И даже какая-нибудь рогожка, небрежно содранная с тючка генуэзца и брошенная на заплеванную землю, здесь волновала, как случайная частица неведомого края, манящего загадочной, непонятной жизнью.

Но еще интересней, чем амфоры, чем наборные, с золотыми украшениями сбруи, чем агатовые и опаловые стекла с наваренными человеческими рожами и звериными мордами, чем сверкающие клинки и лезвия кинжалов с фигурными рукоятками, были здесь, на базаре, люди.

Тут засаленный халат татарина-лошадника равнодушно задевал, грязной полой за пурпурный плащ венецианца, рыжий колпак новгородца нырял в кучке персидских чалм, баранья шуба спорила до хрипоты с бархатным беретом, крашеная восточная борода таинственно шепталась с черным монашеским клобуком.

О чем шептались они? Поди-ка, услышь среди визга разгоряченных барышниками коней, ора лотошников, воплей зазывал, божбы и ругани, стука, звяка, бряка, громыхания и толчеи разноязыкого человеческого моря!

По базару волнами катились слухи. Тут знали и про вкусы младшей жены казанского хана, и про погоду в Ширазе, и про пиратский набег генуэзцев на Босфор, и про строительные замыслы московского князя, и про последний крик на новгородском вече. Все это взвешивалось, учитывалось и то поднимало, то сбивало цены, то разрушало, то устраивало новые сделки, а иной раз хоронило старые и создавало новые благополучия.

Афанасий Никитин чувствовал себя в этой сумятице как путник, долго пробиравшийся буреломом и, наконец, вышедший на край леса, откуда открывается ему широкий простор.

Однако в торг он не вступал и приносил с базара только наблюдения и открытия. Харитоньев собрался покупать коня. Они пошли вместе. Конские торги велись в самом конце базара, недалеко от Волги, на огромном ровном лугу. Никитин покупал бывало лошадей, но всех тонкостей этого дела не знал, пользовался обычно чьим-нибудь советом. Харитоньев, напротив, слыл знатоком. Афанасий с любопытством слушал его объяснения. Цепкая память его сразу схватывала, как определить, молод ли конь, не опоен ли, не слеп ли, доброго ли он нрава...

- Ты не гляди, что лошадь так и ходит, кренделя ногами выделывает, самодовольно поучал Харитоньев. - Это, брат, ее напоить чем-нибудь могли. Не-ет! Коня покупать - пуд соли съесть надо. Во все вникай... Вот смотри, как я делать буду.

Самодовольный голос Харитоньева немного злил, но Никитин терпел: "Пусть его! Зато наука. Авось пригодится".

Молодой татарин держал под уздцы нетерпеливо дрожащего гнедого жеребца. Афанасию глянулись налитый кровью глаз, крутая шея, светлый навис* животного.

______________ * Навис - грива и челка коня.

Он подтолкнул Харитоньева. Тот отрицательно помотал головой:

- Мне под седло не надобно. Я не ратник.

Но Афанасий все же упросил осмотреть коня. Харитоньев со спокойным лицом прошел мимо, словно нехотя остановился, оглянулся, сделал вид, что колеблется, махнул рукой и окликнул татарина:

- Не дюже старый-то?

- Зачем старый? Нэ выдышь - чэтыре лэта жэрэбэц!