Взгляд его стал бездонным, глаза провалились и исчезли, только голос тоненький, высокий, звеняще ударил в купол:
- Сия бо есть кровь моя, яже за многия изливаема...
Холодок пошел по спине Евгения Анатольевича, и остановилось сердце. "Это... Это слова Христа... - летело в мозгу, - я ведь учил их, учил - в гимназии еще... Только... забыл". И сказал чужим голосом в белую, вокруг слившуюся со светом за дверьми, спину:
- Там не так, ты не все сказал: "И прием чашу и хвалу воздав, даде им, глаголя: пийти от нея вси..." И в конце еще: "во оставление грехов". А ты не сказал...
И обернувшись и осветив Евгения Анатольевича исчезающей улыбкой, мальчик произнес едва слышно:
- То слова Господа... А то - мои.
Когда вышел на свежий воздух, закружилась голова и померкло в глазах. К жизни вернул назойливый звонок трамвайного кондуктора и злой крик:
- Уйди с дороги, пропивала чертов!
Помрачение и тьма... Что это было? Попытался вспомнить: "Се тело мое. И кровь. А дальше, дальше как?" Но забыл безнадежно. "Чертовщина какая-то... Или... Знак?- Рассмеялся: - Да что это я... от Григория Ефимовича1, что ли? Теософия2 какая-то, суеверие и помрачение рассудка в душном воздухе и более ничего! Как это он сказал? Иди в газету?" Вздрогнул: о газете не говорили, это помнил хорошо. Господи, что с головой, что за ерунда навалилась, никогда раньше не замечал за собой ничего похожего. Какая еще газета? Откуда взялась? К врачу надобно, к врачу, и чем скорее тем лучше! Однако, прогулявшись от начала моста до конца его на другой стороне Днепра и обратно, остыл и пришел в себя. Ладно. Как заметил когда-то великий - есть много такого, что и гению не разгадать. Цитата, наверное. Но точных слов не вспомнил, автора - тоже. И сразу же остановил прохожего:
- А что, сударь, богат газетами город Киев?
- Богат... - удивился мастеровой. - А вам зачем?
- Я, видишь ли, приезжий, интересуюсь новостями разными; вот скажи, к примеру, - какая газета самая бойкая?
- Идите на Фундуклеевскую - там наискосок от театра, на другой стороне как раз, размещается "Киевская мысль". Лучшая еврейская газета!
- Да я не еврей!
- Что с того? Я в том, значит, смысле, что все новости у них. Вам ведь новости надобны? - И зашагал, не оглядываясь. "И лицо у него, как у Гавриила, Благовестника, - подумал и истерично захохотал. - Готов, братец, готов совсем. Завтра в желтый дом, в лучшем виде!" Но на Фундуклеевскую направился без колебаний.
...Извозчик взвез по Никольскому, потом от Царской свернул налево, и Евгений Анатольевич очутился на Крещатике. Что за улица вдруг явилась ему, что за прелесть! Трамваи вспыхивали белыми искрами - сразу вспомнился Невский, и звоночки тренькали, правда, по-особенному, тоненько, будто колокольчики в старинных часах. Душевная улица и такая родственная, родная даже: лаковые экипажи и телеги, груженные всякой всячиной - то сеном, то кругами колбас, связанных одной толстой веревкой, будто канатом, и оттого смотрелось все это как-то даже загадочно; битюги жевали свои мундштуки и покручивали головами в такт шагам, словно не хуже людей воздавали должное окружающей красоте. Конечно, криво здесь было, сколько ни вглядывался Евгений Анатольевич, конца улицы так и не увидел и лишний раз подумал с гордостью, что длинные и прямые линии столицы неповторимы и принадлежат ей одной-единственной... Но зато люди радовались жизни и солнцу в синем весеннем небе так открыто, так естественно, будто птахи, не заботящиеся о завтрашнем дне! Жизнь и восторг перед нею царили здесь, и все, кого видел на тротуарах Евдокимов, ощущали безо всяких сомнений, что они - создания Божии...
А может быть, это только казалось Евгению Анатольевичу, ведь так не хотелось верить в то, о чем писали революционные газеты, к чему призывали. Разве можно превратить этих любезных обывателей в кровавых палачей, истязателей друг друга и страдающей Родины? Это казалось невероятным. Но слишком хорошо знал: внешнее не есть суть. В подполье копошатся стаи крыс, безликие и безродные полчища, и, что греха таить, их предводители предполагают, что можно поманить русского человека, прельстить, чтобы озверел, почувствовал вкус легкой крови. Скажи только: тебе принадлежит весь мир! Ты - трудяга, остальные захребетники и тунеядцы. Возьми свое у них, и только у них!
Заковыристая получилась мысль, но ведь в программе их партии так и написано, черт возьми! Уличите во лжи, если можете...
За раздумьями не заметил, как свернули направо и остановились напротив трехэтажного вычурного здания, напоминающего своим обликом один из петербургских театров.
- Прыихалы, барин, - проговорил извозчик, с поклоном и улыбкой принимая мятый рубль. - Премного вами благодарны!
...Поднимаясь по редакционной, привычно заплеванной лестнице (петербургские редакции приходилось посещать по должности), все спрашивал себя: "Какого черта? Зачем я сюда пришел? Это же глупо и даже несолидно как-то! Входит человек, "Здравствуйте. Какие новости?" Чушь и больше ничего..." Но шел упрямо, и где-то на самом дне неосязаемое: будет толк. Только не смутиться, не скиксовать!
В помещении (тоже не ах - суета, дым папиросный, смешки и анекдоты, бутерброды со скверно пахнущей рыбой и спитой чай в мутных стаканах, торчащих из темных мельхиоровых подстаканников, это "Фраже" - вспомнилось название металла или фирмы, выпускающей "серебро" для бедных) суетились барышни с ярко накрашенными губами, стучал "Ундервуд" (а может, и "Ремингтон" или еще какое-нибудь американское чудо), рыжеватый с веснушками сотрудник у окна принимал посетителей: миловидную женщину лет тридцати, скромно, со вкусом одетую, и другую, простушку-мещанку, видимо, с мужем, тот был бородат, с бугристым лицом и блеклым взглядом. Вслушался: миловидная со слезами в голосе рассказывала подробности исчезновения какого-то человека.
- Вот, мать его говорит, что поел борща со свеклой, у нас называется "бурак", и рано, в шесть утра, ушел в училище. Представьте, четвертый день как в воду канул...
Мещанка затравленно озиралась и все время кивала в такт.
- А вы что скажете? - обратился сотрудник к бородатому. Тот несколько мгновений тяжело переминался с ноги на ногу и только мыкал нечленораздельно, наконец произнес, прикрывая рот ладошкой:
- Я ему, значит, как бы, отчим. А ейный... то есть евонный отец - он ее, значит, бросил, а он еще совсем малой, значит, был... Ну, его родный отец, значит... Ушел, а куда? Вот она, - кивнул на молодую, - ейная... евонная то есть тетка. Думали - к ней ушел. Но - нету!
- Я уже оббегалась повсюду, обыскалась! - подхватила тетка. - И там была и здесь. Однако - пропал...
"Да ведь речь идет о мальчике... - сообразил Евдокимов. - Странное совпадение..." - но додумать не дали, рыжеватый спросил:
- Где вы живете? Это на тот случай, если найдем.
- В Никольской или, как еще говорят, Предмостной слободке, там у нас квартира. Вы уж расстарайтесь, господин хороший, а то куда еще идти?
- Мы дадим объявление, - уверенно проговорил рыжеватый. - Прямо в завтрашний номер и дошлем, - записал что-то в блокнот. - Обыкновенно на такие объявления откликаются. Ну, конеч но, много и ерунды, но это уже наше дело - выудить нужную информацию.
- А это что будет? - спросила мать.
- Я тебе потом объясню, - осадила тетка. - Ну, это значит сведения, если по-простому, поняла?
- Как записать фамилию? - поднял карандаш рыжеватый.
- О-о, извините... Ющинский он. Андрюша. То есть- Андрей. В честь святого апостола назвали, ну да вы знаете! - засуетилась тетка. - Мы вас очень просим, я прямо каждый день наведываться стану, вы уж не взыщите!
- Каждый - не надобно, - отмахнулся. - Моя фамилия - Борщевский1. Меня здесь все знают, вы скажите, и меня разыщут. Вы теперь куда?
- В Сыскную, надо думать, - подал голос отчим. - Это как бы обязательно...
И снова что-то толкнуло Евгения Анатольевича.
- Извините, - подошел к Борщевскому, - я приезжий, по делу, не объясните, что за домики видны - там, за цепным мостом?