- С нами и Центральный комитет союза железнодорожников. Путейцы образовали свое бюро борьбы, дали товарищам указания прервать телеграфную связь станций со Ставкой, выводить из строя паровозы, разрушать полотно. По железным дорогам корниловцы не пройдут.
На Дзержинского снова уже наседали.
- Разыщите где-то на этом этаже Василия. Скажет, что делать дальше.
Выходя из комнаты, Антон услышал:
- Кто с Металлического? Получайте двести винтовок. Невский судоремонтный? Вам...
Василия разыскал. Он был такой же измученный, как и Феликс.
- Дуй на Выборгскую, Антон-Дантон, уговор остается в силе.
- Где на Выборгской?
- На Финляндском вокзале!
Добрался. Вокзал, как в памятные февральско-мартов-ские дни, снова гудел. Подумал: "Все начинается отсюда..."
И какова была его радость, когда в той же самой комнатке, где зимой собрались большевики, он увидел Ивана Горюнова, живого и невредимого!..
- Ваня!
- Антон!..
Путко знакома была эта меловая смуглость щек - памятка тюрьмы.
- Видишь, и тебе пришлось отведать казенного харча.
- Мелочишка по сравнению с вашими браслетами, - отверг Горюнов. - И двух месяцев не отстоловался. Теперь, как прижало хвост, Керенский спохватился о нашем брате!.. Всех выпустить заставим! И счетик выпишем этому свистульке!.. А тебя, знаю, "военка" в наше распоряжение прислала? Принимай районный штаб. Первые отряды уже сформированы. Выставили охрану на заводы и фабрики, направили патрули по улицам. Порядок полный.
Одну пролетарскую дружину вместе с отрядом Красной гвардии уже сегодня в ночь отправляем в сторону Луги.
- Послушай! - взмолился Антон. - Пошли меня с этой дружиной! Я ведь не штабной работник, а боевой офицер! И у вас здесь и так уже все на мази!
Иван задумался. Поскреб пятерней затылок:
- Пожалуй, твоя правда... Хлопцы там славные, да необстрелянные... И командир из вольноопределяющихся, студент. - Решил: - Иди!
Сам и проводил на территорию завода - на тот самый "Айваз", где работал Сашка Долгинов.
Дружинники и красногвардейцы, отпущенные перед выступлением по домам, уже подтягивались: с котомками, в сапогах получше, попрочней.
Офицера, да еще георгиевца, встретили настороженно.
- Зря и напрасно вы так, товарищи! Антон Владимирович Путко хоть нонче и офицер, а в партии с седьмого года и еще меня, когда я был вот таким мальцом, учил уму-разуму! У него за спиной две царские каторги и все прочее...
У Антона оставалось время забежать к Наденьке. Не мог он уйти, так ее и не повидав.
Украинская мазанка, словно бы заблудившаяся среди краснокирпичных казарменных домов и северных рубленых изб рабочей слободы. От вишни к вишне была натянута веревка, и сушится постельное белье.
- Ах ты, господи! Миленький мой! Как же вас измочалило!
Он вспомнил: и правда - весь день во рту маковой росинки не было.
- Да когда ж это кончится?
Он рассказал. Об "Астории", о Шалом. Она охала, глядела расширенными глазами, растревоженная. От сытной еды, от тепла его разморило.
- Полей холодной водой, а то засну.
Наденька позвенела черпаком в ведре, начала лить студеную воду на шею, на спину. Он охал, фыркал. Она смеялась. Потом вдруг горестно вздохнула:
- А постель ждет...
- Где уж тут спать... Через час-другой уходить с отрядом.
- И вы, значит?.. - подняла на него лицо.
- Может, споешь на прощанье?
- Ну конечно! Тут одну новую песенку я слыхала. Она принесла гитару. Села, наклонилась. Ее короткие
волосы смешно, как у петрушки, торчали в разные стороны, и сквозь пряди просвечивало белое пятнышко макушки. Она перебрала струны и запела:
Ковыль качался. В нем вечер крался. Над полем полыхал
закат...
Но бой ведь только начинался, И не было пути назад... Лежало поле,
кровью полито, И гасла красная заря, И кони красные,
уже напрасные, Искали всадников тех зря. А бой ведь только начинался...
- Родная моя! - он притянул ее к себе. - Родная! Опа вся подалась, готовая услышать наконец то, что ждала все эти месяцы. И он почувствовал: эта девчонка, Наденька, дороже ему собственной жизни. Протянул к ее смешному ежику руку.
Но девушка неожиданно отстранилась, отвернулась, Отодвинулась на краешек дивана:
- У нас в культпросветотделе вместе с Надеждой Константиновной работает одна женщина, Ольга Мироновна...
Он не мог понять - к чему это вдруг она, зачем, о ком?..
- Ольга Мироновна от партийной ячейки у пас Социалистическим союзом молодежи верховодит...
Он уловил, что "молодежи" Наденька сказала правильно.
- Так Ольга Мироновна все о вас... - девушка заглотнула воздух и будто прыгнула с обрыва. - Каждый день все о вас... И когда я ей сказала, что вы под Ригу поехали, так она белей белого стала..
- Постой! Ольга... А кто... - У него перехватило дыхание. - Ее фамилию знаешь?
Наденька покорно опустила голову:
- Я так и знала... И она вас любит, и вы... Как в первый день пошла я тогда по вашему указу, Антон Владимирович, так к ней меня и определили... Я и сказала, дура, что вы послали... Все эти дни мучилась, не хотела вам говорить, ей отдавать... Да не по совести это... А фамилия ее Кузьмина.
Но он, хоть не ведал отчества Ольги, уже сам донял: она! Вскочил:
- Где ее отыскать?
- Да где ж, как не в Думе? Они там все нынче целыми сутками... - И горько, навзрыд, заплакала.
Он бросился на Сампсониевский. Даль бесконечная, а пролетел как на крыльях. Вот он, четырехэтажный угловой облупленный дом с частыми переплетами окон. Вбежал в арку, поднялся на этаж. Двери с картонками названиями отделов. Народ в коридоре. "Культурно-просветительный..." Рванул дверь. Увидел против света обернувшуюся тонкую фигуру. И еще не разглядел, как все в нем оборвалось и покатилось:
- Оля!..
- Антон! Наконец-то! - просияла она от радости, покраснела, и глаза ее засветились. - Ты ли это?
Он взял ее за руки и начал разглядывать. Все такая же! Огромные зеленые глаза. Зеленые, если можно было смотреть в них вот так близко. А издали серо-голубые, так часто насмешливые или презрительно-холодные. Но в тот последний и единственный раз они изумрудно сияли - так же, как сейчас.
- Оля!.. Оля!..