В удивительно наивно составленном изложении Евангелия Марка имеются странности, грубости, трудно объяснимые места, вызывающие возражения. Матфей старается отделать и сгладить детали. Например, сравнить Марка, III, 31-35 и Матфея XII, 46-50. Второй исключает мысль, что родители Иисуса, считая его сумасшедшим, хотели связать его. Поразительная наивность Марка, VI, 5: "Он не мог там (в Назарете) совершить никакого чуда и т. д." смягчена у Матфея, XIII, 58: "он там свершил много чудес". Странный парадокс у Марка: "Истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, матерей, братьев, сестер, детей и земель, a в веке грядущем жизни вечной" превратился у Матфея: "всякий, кто оставил дома или братьев, или сестер, или отца, или жену, или детей, или земли ради имени моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную". Приписываемое женщинам у Марка побуждение посетить могилу, ясно указывающее, что они не ожидали воскресения, заменено у Матфея ничего не значащим выражением. Книжник, спрашивающий у Иисуса ? первой из всех заповедей, предлагает свой вопрос у Марка с благим намерением. У двух других евангелистов он предлагает его с целью испытать Иисуса. Время шло вперед, и уже не могли признать за книжником возможности действовать без хитрости. Эпизод, в котором молодой богач обращается к Иисусу со словами: "учитель благий", а Иисус отвечает "никто не благ, как только Бог", впоследствии показался соблазнительным. Матфей представил его в менее соблазнительном виде. Способ, каким приносятся в жертву ученики у Марка, также смягчен у Матфея. Наконец, последний вводит бессмыслицы с целью добиться патетического эффекта. Гуманный обычай давать осужденным вино превращается у него в изощрение жестокостей для подтверждения выполнения пророчества.
Слишком живая горячность Марка, таким образом, сглажена; линии нового Евангелия шире, правильнее и идеальнее. Количество чудесного увеличилось, но чудесное стало как бы более приемлемым. Чудеса не так тяжело рассказаны; некоторые излишние подробности отброшены. Материализм в чудесах, употребление натуральных средств для совершения чудес, характерная черта Марка, исчезли или почти исчезли у Матфея. Сравнительно с Евангелием от Марка, Евангелие, приписываемое Матфею, указывает на усовершенствование вкуса и такта. Многие неточности исправлены; слабые в эстетическом отношении или необъяснимые частности отброшены или выяснены. Часто считали, что Марк сократил Евангелие Матфея. Совершенно обратно; только благодаря вставке речей, размеры сокращения значительнее оригинала. Сравните рассказы о гергесянском бесноватом, о капернаумском расслабленном, о дочери Иаира, о кровоточивой, о ребенке-эпилептике, и вы убедитесь в том, что мы говорим. Часто Матфей соединяет в один рассказ обстоятельства, составляющие у Марка два эпизода. Некоторые рассказы на первый взгляд представляющиеся принадлежащими ему, в действительности ничто иное как более длинные рассказы Марка, обнаженные и сокращенные.
Особенно по отношению к нищенству заметны у Матфея предосторожность и беспокойство. Во главе всех небесных блаженств Иисус смело поместил нищету. "Блаженны нищие", вероятно, были первыми словами, слетевшими с его божественных уст, когда он начал говорить с авторитетом. Большинство изречений Иисуса (как случается всегда, когда хотят дать мысли живую форму) давали повод к недоразумениям; чистые эвиониты делали из вышеупомянутого изречения ложные выводы. Составитель нашего Евангелия, дабы предупредить некоторые преувеличения, прибавил одно слово. "Нищие" в обыденном смысле превратились в "нищих духом", т. е. в благочестивых израильтян, играющих в мире скромную роль и представляющих контраст с гордым видом могущественных данного времени. Другое изречение "блаженны алчущие" превратилось в "блаженны алчущие правды".
Таким образом, прогресс мысли очень заметен у Матфея; у него проглядывает много задних мыслей, стремление отразить возражения и преувеличенные притязания на символизм. Рассказ об искушении в пустыне развернулся и принял совсем другой вид; Страсти обогатились несколькими прекрасными местами. Иисус говорит ? "своей церкви", как в целом, уже сложившемся и опирающемся на первенстве Петра. Формула крещения расширилась и включает в сжатом виде три слова таинства теологии того времени, Отца, Сына и Святого Духа. Таким образом, зародыш догмата Троицы заложен в углу священной страницы и принесет плод. Апокалипсическая речь, приписываемая Иисусу по поводу иудейской войны в связи с кончиной мира, скорее усилена, чем ослаблена. Скоро мы увидим Луку употребляющим все свое искусство для смягчения неловкости смелого пророчества в конце мира, который не наступал.
Глава 11. Тайна красоты Евангелия
Более всего чувствуется в новом Евангелии огромный литературный прогресс. Общее впечатление, производимое им, равносильно тому, которое произвел бы дворец фей, построенный целиком из драгоценных камней. Неопределенное изящество хронологических связей и переходов придают этой восхитительной компиляции легкий склад детского рассказа. "В час тот", "в то время", "в день тот", "случилось, что..." и много других выражений, имеющих вид точных определений, в действительности ничего не определяющих, заставляют рассказ витать, как сон, между небом и землей. Благодаря неопределенности времени, евангельский рассказ только слегка прикасается к действительности. Воздушный гений, к которому притрагиваются, которого обнимают, но который сам не касается камней дороги, говорит с нами и очаровывает нас. Никто не задает себе вопроса, знает ли он то, о чем рассказывает?.. Он ни в чем не сомневается и ничего не знает. Это очарование равносильно уверениям женщины, вызывающий в нас улыбку и подчиняющим нас. В литературе это то же, что в живописи ребенок Корреджио или шестнадцатилетняя Дева Рафаэля.
Язык в том же роде и вполне соответствует предмету. Ясный и детский склад еврейского рассказа, мягкий тембр и изящные еврейские притчи с настоящим мастерством перенесены в греческий язык, довольно точно по отношению к грамматическим формам, но с полным разрушением древнего синтаксиса. Кстати заметим, что Евангелие первая книга, написанная на простом греческом языке. Древний греческий язык, действительно, изменен там, в аналитическом смысле современных языков. Эллинист должен признать этот язык слабым и плоским; с классической точки зрения Евангелие не имеет ни стиля, ни плана, ни красоты; но все-таки это высший образец народной литературы, и в некотором смысле самая древняя народная книга. Его расчлененный язык имеет, между прочим, то преимущество, что при переложениях сохраняется вполне его очаровательность; в подобных писаниях перевод почти равноценен оригиналу.
Но эта наивность формы не должна вводить в заблуждение. Слово правда не имеет для жителя Востока того же значения, как для нас. Человек Востока рассказывает с поразительным чистосердечием и голосом очевидца о массе вещей, которых он не был свидетелем и в которых он далеко не уверен. Фантастические сказания о выходе из Египта, передаваемые в еврейских семьях во время пасхального бдения, никого не обманывают, но, вместе с тем, восхищают тех, кто их слушает. Ежегодно прославляющие мучеников семьи Али сценические представления в Персии обогащаются новыми выдумками с целью представить мучеников более привлекательными, а убийц более отвратительными. Все увлекаются этими эпизодами, забывая, что они только что выдуманы. Свойство восточной агады глубоко трогать тех, которые лучше всего знают, что она не более, как выдумка. Агада достигла своего торжества, создав образец искусства, введший в самообман весь мир. He будучи знакомым со свойством этого рода рассказов, доверчивый Запад принял за правдивое свидетельство показание рассказа о вещах, которых ни один глаз никогда не мог видеть.
Свойство литературы lоgiа и hadith постоянно разрастаться. После смерти Магомета, число приписываемых ему слов "людьми дивана" было бесконечно. To же самое произошло и по отношению к Иисусу. К очаровательным апологам, действительно им произнесенным, в которых он превзошел самого Будду, прибавили другие, составленные в том же стиле, трудноотличимые от подлинных. Идеи того времени выразились в семи восхитительных притчах о царстве Божием, в которых все невинные соперничества этого золотого века христианства оставили свой след. Некоторые были недовольны тем, что в церковь вступали люди невысокого достоинства; открытые настежь двери церквей св. Павла представлялись для них соблазном; им хотелось установить выбор, предварительное испытание и цензуру. Тамаиты хотели допустить к еврейскому обучению только людей разумных, скромных, из хороших семейств и богатых. Подобным разборчивым людям отвечали притчей о человеке, приготовившем пир, но вследствие отсутствия приглашенных позвавшем хромых, бродяг и нищих, или о рыбаке, поймавшем дурную и хорошую рыбу, а потом уже разобравшем ее. Выдающееся положение, непосредственно занятое св. Павлом, прежним врагом Иисуса, поздно вступившим на евангельский путь, вызывало ропот. Это дало повод притче о работниках, пришедших в последний час и получивших одинаковое вознаграждение с работавшими весь день. Изречение Иисуса: "многие первые будут последними и последние первыми", послужило основанием для нее. Хозяин виноградника выходит в разные часы для найма рабочих в свой виноградник. Он берет всех, кого находит, и пришедшие вечером последними, работавшие только час, получили столько же, сколько и проработавшие целый день. Борьба двух христианских поколений ясно видна здесь. Когда обращенные, по-видимому, задумывались с грустью о том, что все места уже заняты и им достанется только второстепенная доля, им цитировали эту прекрасную притчу, ясно показывающую, что они напрасно завидуют преждеобращенным.