- Пошваркал тряпкой всласть, - рассказывал Евлампий, - протер, вытер и натер. Что характерно и о чем покойничек не предупредил - все время за спиной маячил "сотрудник". Правда, я улучил момент - он отошел попить, - и щелкнул баночки. Если света хватило - насладитесь. Но - твердо: это не Романовы. Я видел и императрицу, и государя, и наследника цесаревича. Не они. Кто же? Слышали бесконечные рассказы о "двойниках", о купеческой семье, уничтоженной вместо царской? Так вот, молва не зряшная. Головы человеческие, судя во всему, в специальном растворе - может быть, спирт, формалин - я не имею медицинского образования. Сохранились неплохо. Мужчине лет сорок. Столько же женщине. Мальчику лет десять.
Ошеломленный, подавленный, слушал этот рассказ Званцев, и казалось ему, что душа человеческая - бездна без дна. Тавтология как бы, да ведь кто догадался, что в коротком словечке - на самом деле - два, в одно соединенные...
- Мы уже никогда не узнаем, зачем большевикам понадобилось губить посторонних людей. Была у них какая-то цель, но ведь это теперь область гадательная и нам ни к чему. Проявляем пленку?
Удалился в ванную, колдовал там минут сорок, Званцев почувствовал, как от нетерпения немеет левая рука, потом правая. Наконец Евлампий появился с пробными отпечатками. Да-а... Такого видеть не приходилось. Три банки, литров на двадцать каждая, плавают головы, под шеей у каждой белесые остатки сосудов, соединительной ткани. Жутковатое зрелище... Кого уничтожили чекисты, зачем? Страшно. Но - закономерно: народ не оценил того, что имел. А ловящий журавля в небе - тот плаху обретает, старая истина.
Одно теперь ясно: погибла царская семья или непостижимым промыслом жива - "головы" к ней, семье, отношения не имеют. И можно двигаться дальше.
Вечером Евлампий принес трагическую весть: 22 сентября, сего, 1937 года, генерал Миллер похищен агентами НКВД и, скорее всего, разделил участь генерала Кутепова.
- Российского общего воинского союза, милостивый государь, считайте нет боле... - горько произнес, безысходно. - Совершилось предначертанное...
- Вы давеча сказали, что агент Кремля известен...
- Известны, - поправил Евлампий. - Генерал Скоблин. И его супруга певичка. Невероятно... Плевицкая, Надежда Васильевна. Слышали я думаю?
И запел дребезжащим голоском: "... и слепая жестокая сила, и как смерть неживые снега..."
Взглянул непримиримо:
- Как разгадать? В песне - смертный враг Ленина. В жизни - лучший друг Сталина. Так-то вот...
И Званцев понял, что пора уезжать. Уносить ноги, если попросту. Но сказал другое:
- Простите за пафос, мой друг, но еще не все. В том смысле, что впереди Пермь, Екатеринбург, спецколония под Казанью. Мы располагаем информацией, что Анастасия Николаевна содержится именно там. В скорбном тюремном доме. Это для того, чтобы - не дай Бог, не подумали: трус этот, из Парижа. Звону много, толку мало. Я так думаю: если мы с вами и одни остались - работу доведем до конца. Согласны?
Евлампий наклонил голову коротким военным поклоном".
В рукописи оставалась еще добрая половина; я понимал, что впереди у Званцева много дел, успехов, поражений. Мне так хотелось обсудить с кем-нибудь свои ощущения, соображения. Личность Званцева, его поступки страшные, нечеловеческие подчас - будоражили воображение, требовали... осмысления они требовали, вот что. Но впервые в жизни я оказался в положении немого: слышу все, сказать не могу ничего.
Весь следующий день я провел в школе. Через час после уроков должен был начаться вечер. Пригласили каких-то артистов, писателей, Анатолий ходил с загадочным видом и в ответ на расспросы только пожимал плечами. Подошла Кузовлева.
- Дерябин, организуй дежурных на входе. Навалятся из соседних школ, яблоко не упадет, а меня просили, чтобы все прошло спокойно. - Делает вид Зоечка, что как бы ничего и не было. Ладно.
- Зоя, я принимаю поручение, только где Геннадий? Он был бы неоценим... на входе? Где его найти?
- Не знаю... Ты видел его на уроках?
- Нет.
- Ну, вот... По-моему, его сильно избил отчим. Как всегда. Может, он дома.
- Тебе все равно, что ли? У вас же любовь?
- А вот это - не твое дело. Он мне разонравился. А ты? Не хочешь со мной дружить?
Кажется, кто-то сильно наступил на ногу. Отбрить бы ее... Но я дипломат.
- Понимаешь, я не привык вторгаться в чужие отношения. К тому же - ты на целый год старше. Меня же учили, что жена должна быть младше на десять-пятнадцать лет. Женщины стареют быстрее...
Фыркает так, что все лицо у меня в мелких брызгах. Метнув подолом праздничного платья (взрослое совсем, наверное, взяла у матери), убегает. Как это вышло? Сам не понимаю. Дипломат, называется... Она теперь меня зарежет.
И вот вечер. Толстый человечек с обширной лысиной взбирается на эстраду (две ступеньки выше пола) и начинает читать повесть. Это писатель. Я не вслушиваюсь. Федорчука избил отчим? Забавно. Но сообщение Кузовлевой тревожит меня все сильнее и сильнее. Лечу в учительскую, слава богу, Анатолий там. Объясняю, пытаюсь невнятно обосновать: я должен пойти к Федорчуку, что-то не так.
- Знаешь, Сергей, ты демонстрируешь тот самый случай, когда дурная голова ногам не дает покоя. Хорошо. Вот его адрес... - Заглядывает в журнал, записывает на листке, отдает. И я лечу. Нарастает ощущение, что с несчастным идиотом что-то случилось. Я смеюсь над собой: ведь славный Гена не то чтобы не подумал прийти мне на помощь - помог бы утонуть или спрыгнуть с крыши. Что, мне надо больше всех?
Он живет на Пестеля, в том доме, где булочная, забегаю во двор, взлетаю по лестнице на последний этаж. Вот его дверь, обшарпанная, плохо выкрашенная. Обыкновенная коммуналка: "Федорчукам - 3 зв." Звоню, долго не открывают, наконец появляется... работник милиции в форме, внимательно смотрит: "К кому?" Рассказываю. "Фамилия?" Называю. "Проходи". Коридор, на стене три велосипеда, санки, какие-то матрасы. Как у всех, ничего особенного. Комната, Федорчук с белым лицом вытянулся в постели, рядом хлопочет врач, медсестра, наполняют шприцы, переговариваются вполголоса. Мать (я никогда ее не видел, но она узнаваема): круги под глазами, мятое лицо, растрепанные волосы. В углу боровичок в халате и ермолке. Догадываюсь: отчим. Так в чем же дело?
- Я из школы, - говорю громко. - Мы ждали... Гену. Он заболел?
Врач переглядывается с милиционером, подходит:
- У него серьезное отравление. В чем дело - пока не знаем.
Вот это да-а...
Работник РКМ берет меня за руку, выводит в коридор.
- То, что я тебе сейчас скажу - сразу забудь. Я, значит, на тот случай, если ты что-то знаешь. Мать сообщила: утром ему позвонила какая-то девочка, он ушел. Его не было до обеда. В школу он приходил?
- Нет.
- Так... Сюда, домой, он вернулся два часа назад. Мать увидела, что ему вдруг стало плохо, он сполз под стол. Успела спросить - что случилось. Он сказал... - Заглядывает в блокнот. - "Был у... женщины... Кони... пил... чай... Кони... Листья". Все. Что скажешь?
Что я могу сказать? Холодок по лицу, по ногам - эдакий сквознячок. Его что же... Отравили? Кто? За что? Чушь грандиозная...
- Не знаю. Странно...
- И я так думаю. Очень странно. Ладно. Если он умрет - тело вскроют, яд - найдут. Если, конечно, это отравление. Тогда многое прояснится. Ступай. Тебя еще вызовут.
- К... то? - Я не понимаю, о ком он. Он и подтверждает:
- В Большой дом, куда же еще...
- Там обрадуются... - бормочу я и вижу, как у милиционера брови вспрыгивают на затылок.
- Что?!
- Да я был у них совсем недавно, - объясняю. - Дерябин я, запомните...
В школу возвращаюсь медленно-медленно, на улице ленинградская осень, предснежье, еще день-два - и заметет вовсю. Что делать в школе? Зачем туда идти? Вечер уже заканчивается, разве что подружке все рассказать? Зое?
Во дворе школы суета, вокруг кареты "скорой помощи" хлопочут учителя, бледный Анатолий лихорадочно записывает что-то, карета издает характерный звук, трагическое всхлипывание, и уезжает.