- Ну, ладно, ступай!.. Поди, пожалуйста, сделай мне к обеду окрошки.

- Да как же ты, мамочка, останешься один? Тебе будет скучно!

- Ничего... я полежу... поди, Анюта!

- Да, Витя, мне самой-то не хочется от тебя отойти.

- После насидишься - ступай, пожалуйста.

Анюта нехотя встала, чмокнула Витю в затылок и вышла. Тотчас же по уходе ее Рымов встал, потянулся в сел. Наружность его в самом деле была комическая: на широком, довольно, впрочем, выразительном и подвижном лице сидел какой-то кривой нос; глаза слабые, улыбка только на одной половине, устройство головы угловатое и развитое на верхней части затылка.

- Еще год такой жизни, и я совсем сблагую: черт знает, что такое эти женщины! Для мужчин хоть время, хоть возраст существует, а для них и того нет! Бабе давно за сорок, а она все нежничает - да еще и ревнует! Не глядел бы ни на что, право. Что я теперь за человек? - Пьяница и больше ничего: трезвый тоскую, а пьяный глупости творю... Опять разве на театр махнуть?.. Нет, черт возьми!.. Нет!.. - воскликнул уже вслух Рымов, махнув рукою, как бы желая отогнать от себя дьявольское наваждение. - Каково было у Григорьева-то в труппе? - продолжал он рассуждать сам с собой. - Да и публика-то хороша, нечего сказать: мерзавке Завьяловой хлопают да цветы кидают, а над тобой только смеются, да еще говорят, что мало играешь! Играй вот им в каждом дурацком водевиле, паясничай - так и хорошо. Что там ни говори, а старуха моя, право, лучше всех для меня: влюблена даже в мою физиономию - вот этого, признаюсь, я никак не понимаю. Ну, да, вправду, и она не красива лицом, а привык, удивительно привык!

Анюта возвратилась и с самою приятною улыбкою разостлала салфетку и поставила окрошку. Все это она исполняла проворно, потому что, несмотря на полноту, была очень поворотлива и имела известную частоступчатую походку, с небольшим развальцем, как обыкновенно ходят ожиревшие сангвиники.

- Кушай, мамочка, я после пообедаю, - проговорила она.

Витя нехотя начал болтать в тарелке ложкою. Анна Сидоровна встала около него; одною рукою она подперлась в бок, а другою обняла шею мужа, - таким образом импровизированная живая картина была очень интересна. Представьте себе сидящего Рымова, с описанною мною физиономиею, и физиономиею, имеющею самое мрачное выражение, в засаленном и полуизорванном кашемировом халате, и обнимающую его - полную даму, с засученными рукавами. В положении Анюты было даже несколько кокетства: по крайней мере она как-то чрезвычайно странно свернула голову набок и очень нежно смотрела своими маленькими заплывшими глазами на мужа. Рымов съел несколько ложек, потом взглянул в висящее против него зеркало, улыбнулся, махнул рукой и встал.

- Что же ты, Витя, встал?

- Не хочу больше ничего.

- А чему ты, мамочка, смеешься?

- Так, ничему... Славные мы с тобой фигуры, - отвечал тот.

- Что же такое, мамочка! Ты хорош... право, хорош! Вон у тебя, душка, какой носик! Дай я тебе его поцелую... - И Анюта поцеловала носик. Рымов сделал гримасу.

- Странная ты баба, - проговорил он, качая головой и ложась опять на постель.

- Вот уж у тебя сейчас и странная: сам странный!

- Странен я, только не в том.

- А зачем же, когда я ездила в Кузмищево, так ты по мне тосковал?

- Ты почему знаешь?

- Мне один человечек сказывал.

- Соврал тебе человечек!

Анюта села опять на кровать, схватила Рымова за подбородок и вдруг поцеловала его.

- Перестань, сумасшедшая, выдумала с поцелуями... - проговорил тот с досадою, вставая с постели.

- Куда же ты, мамочка?

- Да так... все лижешься... молоденькая какая! Пусти... я ходить хочу.

Рымов встал и начал ходить по комнате. Анна Сидоровна, сложив руки, следовала за ним глазами.

- Одного у нас, Витя, с тобою нет, право! Как бы это было, ты бы меньше скучал.

- Что такое?

- Детей, мамочка! Хоть бы одного в целую жизнь бог дал на радость!

Рымов усмехнулся.

- Ты бы, мамочка, очень его любил?

Рымов не отвечал.

- Вдруг, Витя, у нас родится что-нибудь?

- Перестань, пожалуйста, болтать - мелешь бог знает что. Бабе за сорок, а думает еще родить.

- Где же, Витечка, за сорок?

- Сколько же?

- Тридцать два года всего, - отвечала, потупившись, Анна Сидоровна.

- Ах ты, сумасшедшая! Сто лет замужем, и все ей тридцать два.

- Как же сто? Всего пятнадцать.

- Ну, пятнадцать! Да замуж вышла двадцати пяти.

- Это кто вам сказал, что двадцати пяти! Всего семнадцати лет.

- Ну ладно: отвяжись!

- Ты все, мамочка, меня обижаешь; как над какой-нибудь дурой все смеешься. Изменял несколько раз, так уж, конечно, жена не может нравиться. Не скучайте, Виктор Павлыч! Может быть, нынешнюю зиму бог и приберет меня, будете свободны - женитесь, пожалуй! Возьмете молоденькую, а я буду лежать в сырой земле.

При последних словах Анна Сидоровна заплакала.

- Тьфу ты, дурацкая баба, - проговорил Рымов и плюнул.

- Плюйте, Виктор Павлыч! Бог с вами, плюйте! Я давно уже вами оплеванная живу.

- Да ты хоть кого выведешь из терпенья: или целуется, как девчонка какая, или капризится. Ревность съела!.. К кому, матушка? И людей-то никого не вижу, - весь всегда перед тобой.

- А прежде-то что ты делал на этом мерзком театре? Прежде-то как изменял, - это забыл?

- Ну да, как же! Очень всем нужно было меня. Тебе еще мало, что меня душит целые дни тоска, - мало этого, что бывают минуты хоть резаться, произнес Рымов и бросился на кровать.

Несколько минут продолжалось молчание.

- Мамочка, что это ты говоришь! - начала Анна Сидоровна, вставая и подходя к мужу. - Зачем ты это говоришь? Я думаю, страшно.

- Страшно? Нет, моя милая, не умереть, а жить, как я живу, страшно.

Анна Сидоровна опять села на постель.

- Витечка! Что это такое? Я лучше сама за тебя умру!

Комик отворотился к стене и начал чрезвычайно впечатлительным голосом:

- "Умереть!.. Уснуть!.. Но, может, станешь грезить в том чудном сне, откуда нет возврата, нет пришлецов!.."[3]

Анна Сидоровна сидела, подгорюнившись.

Послышался в сенях сильный стук.

- Кто-то, должно быть, приехал, - воскликнула Анна Сидоровна, вскочив.

- О, черт бы драл! - проговорил Рымов и захлопнул дверь.

В первой комнате кто-то кашлял.

- Поди, мамочка, какой-то мужчина, - сказала Анна Сидоровна, заглянув в щелку.

Рымов с досадою надел пальто и вышел.

Перед ним стоял Аполлос Михайлыч.

Разговор несколько минут не начинался.

Дилетаев был поражен наружным видом комика, который действительно был очень растрепан; стоявшие торчками во все стороны волосы были покрыты пухом; из-под изношенного пальто, застегнутого на две только пуговицы, выбивалась грязная рубашка; галстука совсем не было; брюки вздернулись и тоже все были перепачканы в пуху.

- Честь имею кланяться, - заговорил, наконец, Аполлос Михайлыч, - не обеспокоил ли я вас; вероятно, вы отдыхали после обеда?

- Да-с, - отвечал Рымов.

- Не знаю, нужно ли мне рекомендоваться вам, но, впрочем... Аполлос Михайлыч Дилетаев.

Хозяин поклонился, гость сел и, опершись на свою палку, начал следующим образом:

- Первоначально позвольте узнать ваше имя и отечество?

- Виктор Павлыч.

- Вчерашний день, Виктор Павлыч, я имел удовольствие слышать о вас чрезвычайно лестные отзывы; но предварительно считаю нужным сообщить вам нечто о самом себе; я немного поэт, поэт в душе. Поэт, так сказать, по призванию. Не служа уже лет пять и живя в деревенской свободе, - я беседую с музами. Все это вам потому сообщаю, что и вы, как я слышал, тоже поэт, и поэт в душе.

- Я ничего не пишу.

- Да... но это все равно - вы актер!

Рымов покраснел.

- Я это хорошо знаю и поэтому решился обратиться к вам с предложением: не угодно ли вам принять участие в благородном спектакле, который будет у меня в доме?