Ваня Праздников возразил, но как-то кисло возразил, точно по обещанию:
- Ну, это, положим, вы, товарищ Дюбуа, гадаете на бобах. А действительность такова, что большевики выгнали помещиков да капиталистов, победили белых и четырнадцать стран Антанты, построили мощную индустрию и заставили трепетать эксплуататоров всей планеты. Следовательно, исполнилось предначертание Карла Маркса: заместо старого строя явился новый. Ведь если большевики победили на всех фронтах, то, значит, такая была установка исторического процесса.
- Это не Карла Маркса предначертание исполнилось, а Петра Яковлевича Чаадаева. У Чаадаева, знаете ли, в четвертом "Философическом письме" имеется такое оскорбительное пророчество: Россия создана для того, чтобы преподать миру горький урок, чтобы на своей шкуре продемонстрировать, как не годится жить.
На чердаке потянуло откуда-то сквозняком, и труп повешенного кота несколько раз деревянно стукнулся о вертикальную балку толщиною с порядочную бизань.
Ваня Праздников заявил:
- И все же мое мнение таково: происходит только то, что должно произойти, а что не должно произойти, то и не может произойти.
- Так Октябрьского переворота и не должно было произойти! Это самое фантастическое происшествие в истории человечества, которое могло случиться только с нашими душевными поганцами и только в нашей блажной России! Ведь любой солидный, уважающий себя народ сразу сообразил бы, что овчинка выделки не стоит, потому что большевики меняют фиктивное равенство на братоубийственную войну. Но поскольку на планете все же завалялась такая нация, которая окончательно одурела от монгольского ига, крепостничества, беспросветной бедности, от бредней своей припадочной интеллигенции и сивухи, то оказалось, что в принципе из любой галлюцинации можно слепить общественно-политическую действительность, как из воображения - живописное полотно. Собственно, тем-то и силен большевизм, то есть коммунизм в русской редакции, что он взывает к примитивным чаяньям простолюдина, что он рассчитан на неодушевленного дурака...
- Я что-то не пойму: если вы так презираете русский народ, если вы так не любите Россию, то какого черта вы здесь живете?! Эмигрировали бы себе и жили в каком-нибудь Париже среди зажравшихся буржуа...
- Представьте себе, пробовал, но не вышло. Эмигрировал я на Запад еще в двадцать втором году, и в Париже жил, и в Брюсселе, даже на Канарских островах несколько месяцев бедовал - так и не прижился я на чужбине. На Западе, видите ли, тоже обитают главным образом дураки, разница только в том, что у нас причудливые дураки, а у них - простые. Поскольку причудливые мне ближе, родней и жить среди них занятней, то некоторое время тому назад я своими силами пересек обратным порядком государственную границу - и вот я снова в СССР! Года полтора скрывался в Ново-Иерусалимском ставропигиальном Воскресенском монастыре, но потом его разогнали большевики. Вообразите себе: сидят дряхлые иноки в братском покое, кто сочиняет комментарии к "Жезлу правления" Симеона Полоцкого, кто подновляет древние фолианты, и вдруг является такой монстр в кожаной куртке, делает наганом и говорит: "Это... которые длинногривые... а ну геть отседа во имя рабоче-крестьянской власти!" Одним словом, пришлось мне убраться из монастыря, и с тех пор я скитаюсь по подвалам да чердакам. Жизнь, разумеется, собачья, да уж очень заманчиво понаблюдать собственными глазами, как будет развиваться большевистский опыт на человеке. Ну что вам сказать, Иван: бурно идет развитие, по-жюльверновски нелепо - постепенно исчезают настоящие работники, уже молодежь не разбирает, где добро, где зло, уже миллионы людей истово веруют в радужную химеру и попали под гипноз нового Вельзевула не самые посредственные умы. По моим расчетам, вот-вот должна появиться Наглая Смерть в темно-зеленом платье...
- Постойте! - воскликнул Иван. - А ведь я недавно видел такую гражданку: и лицо у нее было хищное, и щеголяла она именно в темно-зеленом платье...
- Не может быть?!
- Честное комсомольское!
- Ну, значит, доигралась матушка-Россия, не сегодня-завтра начнется покос гражданского населения!.. Я ее, Наглую Смерть то есть, видел еще в августе четырнадцатого года, а в скором времени, как известно, рухнула романовская империя и погребла под своими обломками бесчисленное множество идиотов.
Праздников как-то осунулся и сказал:
- Если такая угроза замаячила на политическом горизонте, то надо, Александр Эмильевич, что-то делать. Ведь надо же что-то делать?!
- Ничего не надо делать.
- Как, вообще ничего?!
- Вообще ничего. То есть надо делать все, что человеку завещано от природы: трудиться, любить, детей воспитывать, вкусно кушать и сладко пить, а главное - с утра до вечера радоваться великому счастью личного бытия. Те же, кто что-то делают, например, образуют политические партии ради воплощения вредных грез, стреляют в правительственных чиновников и так далее, суть в той или иной степени сумасшедшие и подлежат принудительному лечению. А знаете почему? Потому что самая распрекрасная революция не в состоянии сделать человека счастливее, чем он есть. Впрочем, я, кажется, повторяюсь... Так вот, молодой человек, ничего не нужно делать, за это вам еще люди спасибо скажут. Памятник не поставят, это привилегия сумасшедших, а сердечное спасибо скажут, ибо бездеятельность - благодеяние и самый значительный вклад в историю. Тем более что еще неизвестно, как она, то есть бездеятельность, отзовется, Христос ничего не делал, а землю перевернул...
Ваня Праздников тяжело вздохнул носом и засмотрелся куда-то сквозь сумерки чердака.
12
Когда Зверюков прознал об исчезновении Свиридонова, ему сразу пришло на мысль: несомненно, что тот был как-то связан с вредителем Скобликовым, его пособником Праздниковым и еще, вероятно, с целой троцкистской организацией, которую поддели органы безопасности и, таким образом, вынудили подлецов заметать следы. Поскольку как минимум двое из этой шайки приходились на его ведомство, поскольку Зверюков и отчасти чувствовал себя виноватым за недостаточную бдительность перед лицом затаившегося врага и его понукало большевистское правосознание, он решил пособить чекистам, чего ради 30 апреля после обеда он отправился на квартиру к Свиридонову в Гендриков переулок.
Варвару Тимофеевну он застал в тихо-невменяемом состоянии. Она неподвижно сидела на диване, глядела в пол и на все вопросы Зверюкова, включая и заковыристые, отвечала, что-де супруг ее был внезапно командирован в Магнитогорск.
Сообразив, что толку от Варвары Тимофеевны не добиться, Зверюков несолоно хлебавши отправился восвояси, именно он потащился обратно в техникум, изучая дорогой то весомое подозрение, что старуха Свиридонова не в себе. В техникуме уже он отпер двумя ключами помещение партячейки, медленно сел за стол, разгреб беспорядочно валявшиеся бумаги, придвинул к себе телефонный аппарат, опять же медленно поднял трубку - и вдруг глубоко задумался, впав при этом в оцепенение, как если бы ему что-то пригрезилось наяву. А призадуматься было над чем: скоро пятнадцать лет должно было стукнуть советской власти, уже перемерли гофмейстеры высочайшего двора, значительные чины Охранного отделения, злостные философы и певцы романовской деспотии, между тем в стране развернулась такая неистовая политическая война, какой не отмечалось даже в самую кровавую, первую русскую революцию. Это Зверюкову казалось странным; несмотря на то что он безусловно принимал сталинскую теорию, толкующую о таком обострении классовой борьбы, которая находится в прямо пропорциональной зависимости от успехов социалистического строительства, ему все же казалось странным, что в державе развелась такая пропасть классового врага...
Удивляться тут, впрочем, было нечему: поскольку всякий Рим может существовать только в постоянном противоборстве, как только в непрестанном движении могут существовать космические тела, постольку ему всегда требуется действительный или вымышленный противник, в той или иной степени супостат. Первый Рим даже умудрился ввязаться в войну с парфянами, которые обитали за границами Ойкумены, история Рима византийского представляет собой одну нескончаемую оборону, в свою очередь, третий, московский Рим, если не прял с агрессивными и взбалмошными соседями, то воевал с собственным Новгородом, боярами, монастырями, раскольниками и особенно последовательно с крестьянством, которое от излишней мечтательности всегда было склонно к бесцельному мятежу. Таким образом, мир внутренний и мир внешний означал для Рима безвременную кончину, чего ради римляне боялись сколько-нибудь продолжительного замирения пуще разгромов, голода и чумы.