— Никакого землетрясения не было, — желчно усмехнулась Татьяна. Обычная житейская история: жена ушла от нелюбимого мужа.

— Нелюбимого, говоришь? — резко вскинул голову Андрей. — А не ты ли когда-то заявляла, что жить без него не можешь? Забыла тот наш семейный совет?

— Ну и что из того? В ту пору жить без него не могла, а теперь с ним мне тошно. Разлюбила — и все тут!

— Убедительная логика: полюбила — выскочила замуж, разлюбила развелась. Словно в куклы поиграла. Ты мне, старшему брату, честно скажи, что у вас с ним получилось. Зазнался твой Илья, пренебрегать тобою стал?

— Если бы дело было только в этом, Андрей! Разве можно о таком рассказать словами? Такое бывает по велению души, когда человек вступает в пору переоценки ценностей…

— Складно говорить ты всегда умела, сестра. Только у человека есть голова на плечах, чтобы контролировать свои поступки. Есть элементарные обязанности перед близкими, общественное мнение, наконец…

— Ты бы никогда не поступил по велению души! Ты у нас ортодокс! Ходячая мораль! В твоей голове никогда не бывало грешных мыслей!

— Ты права, сестра, я всю жизнь исповедую одну веру, название которой — порядочность.

— Не та ли, что именуется ханжеством?

— На этот раз ты заблуждаешься. Я никогда не был ханжой, зато всегда был принципиальным противником легкомыслия. В твоем же поступке подобный факт трудно отрицать…

— Ты же должен быть психологом, Андрей! Столько лет воспитываешь своих матросов! Неужто не понимаешь, что в моей жизни наступил такой отчаянный момент, что притворяться любящей, лгать самой себе стало противно!

— Ладно, поступай как знаешь, только я советую тебе хорошенько подумать…

— Пошли домой, Андрей, — зябко передернула плечами Татьяна. — Я продрогла насквозь…

Андрей Иванович еще дважды наведывался в Москву и каждый раз возвращался к прежнему разговору с сестрой. Проводив брата из последней командировки, Татьяна закрылась на ключ в своем врачебном кабинете и написала письмо в Калининград штурману Ролдугину.

Глава 4

Экипажу «Горделивого» отвели под жилье казарму, выстроенную еще в начале века для юнкерского училища. Ее метровые кирпичные стены уцелели после двух войн, сносило только крышу и превращало в крошево оконные стекла. Гулкие железные лестницы, которые теперь именовались трапами, помнили еще звон шпор офицеров гвардии его императорского величества.

Комната, она же рабочий кабинет командира, слепыми стенами напоминала хранилище матросских вещей — баталерку, из которой вынесли стеллажи. Противоположный от двери угол был зашторен тяжелой гардинной портьерой, скрывавшей железную койку. Впрочем, капитан второго ранга Урманов мог бы снять комнату, даже отдельную квартиру в городе, но ему было удобнее жить здесь, бок о бок со своими людьми.

Командир покидает гибнущий корабль последним, но не всегда приходит на строящийся первым. Когда Урманов с предписанием в кармане приехал на завод, его встретили заместитель командира по политической части капитан третьего ранга Валейшо, инженер-механик Дягилев, несколько младших офицеров и среди них командир стартовой батареи лейтенант Игорь Русаков.

«Добрый день, дядя Сережа…» — хотел было сказать он, но, не увидев ответной улыбки на лице Урманова, произнес: — Здравия желаю, товарищ командир.

— Здравствуйте, лейтенант, — нарочито сухо поздоровался Урманов. «Парень как парень, — мысленно отметил Сергей. — Подтянут, дисциплинирован».

В первый же день командир корабля познакомился с ведущим конструктором проекта Георгием Оскаровичем Томпом, который в день спуска «Горделивого» со стапеля был болен. Они встретились в диспетчерской главного строителя и разговаривали под аккомпанемент хрипловатого зуммера селектора.

— Ну вот весь наш триумвират в сборе, — хохотнул Павел Русаков. — Кто же из нас будет Цезарем?

— На корабле бывает только один командир, — сказал Томп, заметно смягчая букву «б», так что она звучала как «п».

— У нас пока не корабль, а заказ номер триста тридцать три, хитровато глянул на Урманова Павел.

— Я думаю, следует вспомнить старый флотский принцип: каждый занимается своим делом и головой за него отвечает, — отпарировал Сергей.

— Позволь справиться, за что же будешь отвечать ты?

— Долго перечислять, товарищ главный строитель. За многое и, в частности, за специальную подготовку экипажа.

— Стало быть, толкаться возле механизмов и мешать моим рабочим? А заодно сманивать тех, кто помоложе, на сверхсрочную?

— Я не вербовщик, а у нас, как известно, всеобщая воинская обязанность.

— Кто же тогда сманил моего шофера Васю? Адмирал Нельсон?

— На твоем месте я бы водил машину сам. Невелика персона!

— Сам сначала дослужись до персональной, тогда будешь судить и рядить…

Диспетчер подозвал Павла Русакова к телефону, и тот, выслушав что-то, рысью выбежал за дверь.

— Что получилось? — спросил диспетчера Томи.

— ОТК сварной шов забраковал, — ответил тот.

— Не велика беда, — буркнул Томп и повернулся к Урманову: — Мне говорили, вы из семьи потомственных мореходов?

— Отец был капитаном первого ранга, а вот дед рабочим на заводе Гужона.

— О, мой род семью коленами связан с морем! Я ведь из Кингисеппа, что на острове Сааремаа. Знаете такой?

— А как же! Еще в училище лоции всех наших морей наизусть вызубрил.

— Жаль, что вы не побывали на Сааремаа! Такой красоты на всем свете больше нет.

— А мне кажется, что самый красивый город в мире — это Севастополь.

— Мы с вами как кулики, каждый свое болото хвалит! — рассмеялся Томп. — У вас есть сын?

— Я не женат.

— Это нехорошо! Род надо продолжать. Мой сын Ян закончил мореходку, теперь плавает механиком на Балтийском пароходстве. Я рад, что мы познакомились. Будем работать вместе.

Ступив на палубу «Горделивого», Сергей Урманов сразу заметил, как поматерел корабль за пять месяцев, прошедших после спуска на воду. Перед носовой надстройкой связкой гигантских стручков красного перца казались поднятые вверх контейнеры ракетной установки, возле самого форштевня волнистыми рядами выложены черные калачи якорь-цепи. Надстройка уже была остеклена, а над нею широко раскинула сетчатые крылья антенна станции поиска цели. Только этажерки монтажных лесов, окружавшие некоторые наружные устройства, портили внешний вид крейсера.

Вдоль обоих бортов сновали туда-сюда люди; непосвященному этот человеческий муравейник показался бы странным, даже бессмысленным, но Урманов видел, что почти никто из рабочих не идет с пустыми руками, каждый что-то несет: детали, инструменты, укупорочную тару, ведерки с краской либо со смывкой. Да и не особенно разгуляешься на стылой, промозгшей на февральском ветру палубе под щетиной сосулек, свисающих всюду: на мачтах, буртиках надстроек, на металлических скобах, скрепляющих леса.

Бежавший навстречу Урманову человек в рыжей телогрейке и заляпанной краской ушанке остановился, поспешно вскинул к виску ладонь правой руки:

— Здравия желаю, товарищ командир! Вы меня не узнаете? Главный старшина Хлопов. Тот самый, который бывший шофер Павла Ивановича…

— А, стало быть, тот самый Вася, — усмехнулся Урманов. — Ну, здравствуйте. Я успел за вас нахлобучку получить от главного строителя. Службой довольны?

— Трудимся, товарищ командир. Служить пока недосуг.

— Любопытное заявление! Выходит, сейчас вы не на службе?

— Смотря как считать, товарищ командир. Если по принципу: солдат спит, а служба идет, то она есть. Только у моряка настоящая служба в море начинается.

— А разве плохо собственными руками на корабле каждую железку пощупать? Уверуешь в надежность техники, плавать спокойнее будешь.

— Все это правильно, что вы говорите, товарищ командир. Но есть тут некоторые особые обстоятельства…

— Какие же, если не секрет?

— Вы скоро сами о них узнаете, — уклонился от продолжения разговора Хлопов. — Разрешите идти?