* * *

В мире дела идут своим чередом. Эйзенхауэр под напором народного гнева отказался от поездки в Японию. В газете карикатура: премьер Киси сидит в луже.

Машка:

— Это кто?

— Это Киси.

— Кто?!!

— Киси. Так его зовут. Хочешь с ним дружить?

— Гм... Он что-то немножко сердитый.

* * *

Интересуется вопросами жизни и смерти. “А где я, а где она, он были тогда?”

“Что такое умер?”

Что ей сказать и как сказать?

Сегодня читали Сашу Черного. Я говорю:

— Саша Черный очень любил детей.

Это “любил” настораживает ее.

— А где он теперь?

— Далеко.

— Где?

— Очень далеко, Маша.

Подумала и:

— В красненьком домике али в зелененьком живет?

Между прочим, упорно вместо “или” говорит “али”.

22.6.60.

Вчера мама и Маша уехали в Лугу. А папу дела задерживают числа до 1 июля в Ленинграде.

Сегодня Элико звонила по телефону. Говорит, дачей довольна. А Машка— та в полном восторге. Ест клубнику, которую хозяйка при ней, на ее глазах снимает с грядки!

* * *

О жизни и смерти. Хотя не говорим, но понимает, что умереть— это очень плохо. И боится, что это слово будет произнесено.

Рассказывал ей на днях о нашем детстве. Говорю:

— Тетя Ляля была тогда совсем маленькая. У нее еще косичек не было. Вася был побольше, а я— самый старший...

Перебивает:

— А где теперь Вася?

Я говорил ей— и не один раз,— что он умер.

На этот раз говорю:

— Далеко.

— Живет далеко?

Это “живет” так многозначительно, что не остается сомнений, что именно она имеет в виду.

Говорю:

— Да, живет.

И опять:

— В розовом домике али в голубеньком?

Что за домики— не понимаю. Но если есть домик, тогда святая ложь становится правдоподобнее.

* * *

На улице. Крохотная собачка бежит у ног хозяйки.

— Маша! Смотри!..

— Ой, что это за собачка? Может быть, это наша родилась уже?

23.6.60.

Забыл давеча записать. После долгих споров и колебаний накануне отъезда свели Машку в дамскую парикмахерскую, и там тетя в белом халате отчикала Машину косу. Машка— ничего, не плакала, не горевала, только просила все время, “чтобы было как у мамы”.

Подстригли ее в кружок. Стрижка ей не идет, а главное— волосы по бокам болтаются и лезут все время в глаза. Лучше бы уж со своим конским хвостом бегала.

* * *

Утром сидит за столом, изнемогает. На маленькой тарелочке— приправленная повидлом манная каша. Машка не ест, вертится на своем стульчике.

— Ты что?

Вздохнула:

— Не знаю... что-то кашу не хочется.

Этим “что-то” она как бы смягчает (и довольно часто) недозволенную формулу “не хочу”.

24.6.60.

От наших лужанок ни слуху ни духу. Обещали писать и не пишут.

Переписываю— в день по чайной ложке— те записи, которые делал на бумажных клочках...

* * *

Сидела за своим столиком, обедала. Рядом на оттоманке развалился наш котище.

Маша:

— Кот, уйди! Ты что не уходишь? Папа, кот на скатерть лег! У него же муравьи и глисты.

— Что у него?!!

Поправилась:

— У него комары и глисты.

Это она комаров и муравьев с блохами спутала. Знает, что и первые, и вторые, и третьи кусаются.

27.6.60.

Первое письмо из Луги. Мама устала, измучилась устройством быта, но при этом не нахвалится тамошней природой, ее красотой, целительностью воздуха и так далее.

Маша блаженствует.

Целый день в саду. Только есть домой приходит.

Подружилась, по словам мамы, с хозяином, отставным полковником, поливает из маленькой лейки грядки, получила “надел”— собственную маленькую грядку, с огурцами, кажется...

* * *

Недели две назад— голос за дверью моей комнаты:

— Можна?

Говорю:

— Да, мамочка.

Появляется Машка:

— Ты думал— мама?

— Да, я думал— мама.

Страшно ей понравилось, что ее за маму могут принять.

— Давай еще подумай. Хорошо?— говорит она и быстро выходит из комнаты, чтобы еще раз постучаться и спросить:

— Мож-на?

* * *

Скучаю без тебя, Машка. Скоро, надеюсь, увидимся. До свиданья, дружочек. Маруська моя курносая!..

3.7.60. Луга.

Уже четвертый день папа в Луге. Ехал сюда автобусом. После двух с половиной часов качки и тряски вышел, пошатываясь, на привокзальную площадь, огляделся: никого нет, никто не встречает.

И вдруг— где-то далеко-далеко— разглядел голубую мамину кофточку, а рядом с мамой— человечка в белой панамке. Еще издали увидел, как покраснела, залилась румянцем Машутка, когда мама сказала ей:

— Смотри, папа приехал!

Бежала со всех ног. В протянутой ручонке букетик полевых колокольчиков.

Все эти дни не отходила от меня.

К сожалению, погода с моим приездом испортилась— холодно, льет проливной дождь.

Вчера выдался небольшой просвет, и мы с Машей пошли на прогулку, знакомиться с окрестностями. Тут, на берегах Луги, довольно красиво, а местами и очень красиво, но не так дико, безлюдно и пустынно, как нам казалось, когда мы снимали дачу.

Нашли одну большую сыроежину. Машка ликовала, все время заглядывала в свою новую корзиночку и любовалась грибом.

На берегу Луги встретили пятерку больших (лет по восемь-десять) девочек. Все они с кружками и бидончиками в руках. Идут по ягоды. Девочки местные, я разговорился с ними. Они только что видели очень большие желтые лилии (кувшинки), но не могли дотянуться до них. Я отговорил их охотиться за лилиями в глубоких местах. Машка слушала нас, смотрела на девочек, ноздри у нее раздувались. И вдруг она обращается к девочке, которая стоит рядом с ней:

— Тебя как зовут?

— Оля.

Делает шаг к следующей:

— А тебя как зовут?

— Вера.

— А тебя?

— Галя.

Перебегает полянку:

— А тебя? А тебя?

— Наташа.

— Ира. А тебя как?

— Маша.

Одна из девочек показывает мне крохотный грибок с круглой, плотно натянутой шапочкой.

— Дядя! Правда, это белый гриб?

— Нет,— говорю.— Это не белый гриб. Это горькушка.

Другая девочка:

— Ну вот! Я говорила!..

— Тогда я брошу его,— говорит первая.

— Зачем же бросать?— говорю.— Ты лучше его моей дочке отдай.

— На!

Машка замирает от счастья.

Потом поворачивается ко мне, сует руку в корзинку, где лежит большая сыроежка, и говорит:

— Можно, я им гриб отдам?

— Конечно, можно.

— На!— говорит Маша и протягивает сыроежку большой девочке.

Девочки ошарашены.

— Она не жадная,— говорит кто-то из них.

Маша сияет. И папа тоже.

* * *

Обратно шли мимо еврейского кладбища. Кладбище маленькое, 30-40 могил, два-три стандартных дачных участка.

— Вот кладбище,— говорю.— Отсюда, говорят, близко наш дом.

— А что такое кладбище?— спрашивает Маша.

Я увожу ее— и от этой темы и от этого места.

Тема эта (смерть) по-прежнему занимает и волнует ее.

Часто вспоминает тетю Машу.

Сегодня сказала мне:

— Знаешь, когда мы пойдем встречать мамочку, ты напиши письмо тете Маше... Она больная, у нее Вася... брат, что ли... Она к нему уехала.

Уже год прошел с тех пор, как тетя Маша уехала в Новгород к сыну Васе и умерла там, у этого непутевого сына.

Я молчу.

* * *

Вчера, перед тем как идти на прогулку, показал ей компас. Объяснил, зачем он и что он показывает. После этого отбоя не было.

— Папа, а где Тбилиси? А где Комарово? Юг там? Когда я в Тбилиси к бабушке поеду, ты мне эту стрелочку дашь?

— Дам, конечно.

— И ты поедешь! Хорошо?