На круговой площадке с широкой каменной балюстрадой и бронзовыми статуями святых старик остановился, выпустил Васькину руку и прислонился к мрамору между окон.

- Недавно молодой человек бросился сверху, с купола. Демобилизованный вашего возраста. Я видел, как вы наклонились над ограждением. - Старик проглотил слюну, морщинистая шея его была тонкой и хрупкой, зеленоватые волосы вздыбились, образовав вокруг головы сияние. - Я напишу летящего солдата.

- Солдат должен лететь только вверх! - сказал Васька и сурово уставился в пространство перед собой.

Сердце, предвосхищая удар о кровельное железо, замирало. Дыхание останавливалось. Мозг, разрастаясь в гневе, командовал сердцу - жить.

- Оноре бросился. Оноре Скворцов. Мой друг. Вот такой парень! Васька сунул старику под нос кулак с оттопыренным большим пальцем. - Икар.

На Ваську и старика падали крупные капли - влага конденсировалась, соприкасаясь с золотым железом.

Старик снова потянул Ваську за руку.

- Пойдемте. Я тут близко живу. Чаю заварим.

И, пока они спускались тоже по винтовой, но уже каменной лестнице, просторно-гулкой, старик все твердил: "Чаю заварим".

Навстречу им лезли крикливые школьники, жесткоглазые и честолюбивые.

Старик затащил Ваську к маятнику Фуко.

- Вы, конечно, уверены, что Земля круглая. И я уверен. И всякий раз сомневаюсь. - Старик взял тонкий бамбук, подтянул маятник и пустил его по черте.

Вспоротый тросом воздух чуть слышно пофыркивал.

"С кем же он ходил сюда в первый раз? И как это было прекрасно слушать соборное эхо!"

У мозаичных икон стояли леса. На стенах темнели сырые пятна.

- Ваш друг не единственный. За сто лет с купола бросились... - Старик не назвал цифру. Сказал: - Не будем осуждать ни его, ни других. Вы, наверное, знаете, почему он так поступил? Впрочем, наверняка никто знать не может. Самоубийство таинственно и заманчиво. Есть в смерти что-то такое... Почему люди спешат посмотреть на мертвого? Заглянуть ему в глаза? Смерть наделяет живых дополнительным благом - поэзией и прощением. Он нас простил - простим и мы его. - Старик поднес ко лбу сложенные пясточкой пальцы, поднял глаза к небесному свету, округлил рот и тут же, через усилие, отвел руку к уху и вцепился в свои зеленоватые летучие волосы. Глаза его медленно вернулись к сумеречному свету собора. - Он умер, но душа его не отлетела, она вошла в этот маятник. Я стоял здесь. Я видел, как маятник дрогнул. Всю войну, все дни блокады маятник не был в покое. Я часто приходил сюда. Жан-Бернар-Леон Фуко не все рассказал о своем открытии. Это - регистратор душ... Он существует сам по себе.

- Ну да - на тросе.

- Все, в сущности, на тросе. И сама Земля, и люди на ней... Маятник вздрогнул, и я понял - кто-то бросился с купола. Я пошел прикрыть тело.

У Васьки стянуло низ живота, мурашки прошли по спине, между ягодиц и по икрам.

- В любопытстве к праху и тлену, прямо-таки завораживающем нас, успех сюрреализма, - сказал старик. - Ответьте честно: вот идете вы по дорожке в парке культуры, скажем, на Елагином острове, и видите с одной стороны розовый куст цветущий, с другой стороны кошку дохлую - что подействует на вас сильнее?

Васька пожал плечами:

- Кошка. Если я даже сопротивляться буду, потянет посмотреть.

Старик спрятал руки за спину, словно опасался, что они начнут суетиться, торжествовать его правду.

- И, глядя далее на розовый куст, вы будете ощущать присутствие дохлой кошки?

- Буду, - сказал Васька. Он представил и куст цветущий, ликующий, и кошку плешивую, плоскую, похожую на опаленный плесенью старый валенок, и, понимая, что истинно будет так, как старик говорит, случись ему проходить мимо - повернется его голова, преодолевая сопротивление тела, особенно шеи и живота, куда, казалось бы, и смотреть нескромно, потому что смерть обнажает естество более, чем баня, повернется непременно, хоть он и привык на войне к обнаженному и трагическому. И захотелось Ваське, чтобы кошка была живая, а еще лучше - собака, и куст цветущий, не обязательно розовый, можно сирень, а за кустом - березы, и сосны, и елки, и песчаный обрыв к мелкой речке, в которой ни нырять, ни плавать, только бегать в звенящих брызгах.

Старик говорил что-то о сюрреализме, похожем по сути на Крошку Цахеса. О кубизме, супрематизме, абстракционизме и прочих штуках, по сравнению с которыми сюрреализм звучит как смех в крематории.

- Если цветение жизни дает художнику право на грусть, даже на отрицание, то смерть - увы... а фальшивая смерть тем более. Сюрреализм это самый откровенный и самый оголтелый ханжа современности. Беспалый шут на пиру царей. Торговец уродством, фальшивой смертью, фальшивыми драгоценностями.

Верьте мне, - говорил старик. - Верьте мне: Гитлер и атомная бомба открыли дохлой кошке путь на престол искусства. А трагедия нынче - всего лишь пустой сосуд. Смерть стала чем-то вроде одежды.

А Ваське было наплевать на все это дело. Не было дохлых кошек - была живая собака. И Васька был там, на душистой луговой речке, мелкой и ясноглазой. Лежал на горячем желтом песке, и с живота его, надутого чем-то сладким, готовилась улететь в небо многодетная божья коровка.

По голосу, по манере говорить таинственно и замысловато Васька представлял себе жилье старика в виде забитой хламом, закопченной примусом комнатушки. Череп должен быть на столе среди немытых тарелок. В черепе огарок свечи. Чучело совы на шкафу. Книги - жесткие, как доски. Ширма фиолетовые руки с растопыренными пальцами по черному шелку. Стеклянный глаз на блюдечке, как у Петра Мистика.

Служил Петр Мистик в морском клубе гардеробщиком, а прозывался так из-за матери, старухи Полонской-Решке: она до революции была гадалкой.

Видит Васька наплывом, как старик кладет прозрачную руку на череп с горящей свечой внутри, заводит глаза, говорит: "Верьте мне", - и живая собака становится дохлой кошкой.

Васька искоса глянул на старика. Старик был ухожен, казался насквозь промытым, как старый детский доктор. И тем не менее что-то указывало на его одиночество - может быть, строй мысли? может быть, зеленоватые волосы? может быть, торопливость?