Но нет. Эта красивая мысль почему-то не овладевала всем существом Захарьина, а вытеснялась на периферию сознания. Летая в одиночестве, он честнее, пристальнее стал сам с собой. Как ни странно, но там, на земле, он был куда заносчивее. Там он был полностью, на сто процентов убежден в собственной исключительности. Да, там он, если бы узнал о летающих красотках, вполне мог покончить с собой. Здесь же, потосковав из-за собственного убожества, Захарьин вдруг усмехнулся. Так, паря над мутноватым океаническим зеленым полем, усмехнулся и не спеша двинулся вслед за солнцем. И совсем не удивился, когда через некоторое время услышал за спиной негромкий голос:
- Эй, Захарьин!..
Он оглянулся. Теперь ее можно было разглядеть достаточно подробно. Теперь-то можно было увидеть, что щеки, видимо, обожжены о воздух до красноты, а небрежная поза - это обычная поза отдыха, когда не думаешь о позе. И глаза достаточно серьезны и вполне могут принадлежать исследовательнице в серебристом комбинезоне. А то, что этого комбинезона на ней не было... Нет, конечно, кое-что там на ней надетое трепетало в воздушных струях, но... Это Захарьину сразу не понравилось. Разностилица какая-то. То ли с восторгом ученика узнавать и расспрашивать, то ли с усилием найти взглядом местечко попристойнее, чтобы не оказаться в положении варвара перед скульптурной Венерой. Может, они здесь привыкли так. Но уж очень все... очень уж все в конце лета, очень уж все щедро, очень уж... "Но нельзя же так! - вскричал Захарьин про себя. - Как будто я раб какой-то, кого и по полу не удосуживаются определить!" - такова была следующая мысль. А еще одна, перечеркнувшая все предыдущие, была: "Откуда она меня знает?!"
- А вот так, Захарьин, - в ответ на эту мысль улыбнулась Дженнифер Лопес (а это была она), нагнав улыбкой тонкую морщинку на обветренную щеку. - Думай дальше.
После этих слов Захарьин, естественно, думать разучился. Омерзительное состояние абсолютной наготы овладело им. Хотя, если вдуматься, стыдиться было нечего. Ну, возжелал он эту красотку, и что? Она же, по-видимому, к этому и стремилась, если появилась перед ним в подобном виде, роясь, к тому же, в его голове, как в собственной сумочке. Ну, были у него кое-какие мыслишки о собственной исключительности. Так у кого их нет? Иначе невозможно выжить! Если станешь думать о себе как о заурядном человеке, как о навозе для последующих поколений - какую же нужно гадкую душонку иметь для этого, какие себе подлости разрешать! Но именно самолюбие, самоуважение Захарьина и заставляли его страдать от необычайной проницательности мисс Лопес. Это-то самоуважение, по-видимому, и...
- Ну, конечно же! - воскликнула она. - Иначе - зачем бы ты нам понадобился? Иначе - зачем тебе самому понадобилось бы строить эту, извини, колымагу и отказываться... прости, так скучно каждую маленькую мысль еще и как-то оформлять...
И она исчезла. Только что перед глазами Захарьина было удивительное сочетание телесного и голубого, и вот уже - нет ничего.
Вокруг никого не было в пределах досягаемости взгляда, но Захарьин знал теперь совершенно точно, что полностью ничему доверять нельзя - ни зрению, ни слуху, ни опыту. И нужно всегда быть готовым к переменам.
И еще он хорошо помнил ее розовые, постриженные очень ровно ногти, которыми она потирала обнаженное плечо.
Когда я рассказал мисс Лопес данную историю (Боря вначале переводил нехотя, а потом увлекся), она подняла брови. Все в ней было полурусское-полутатарское. Одновременно Нью-Йорк наложил на нее оттенок самоуверенности. Но это ее не портило. Ведь именно чванство восточные поэты называли самым ярким и притягательным в тамошних красавицах.
Здесь надо сказать несколько слов о принимающей стороне. Не было у меня прежде никакой возможности публично поблагодарить администрацию "New dramatists" за чрезвычайную гибкость мышления и неожиданную американскую интеллигентность. Дело в том, что мое посещение Америки было безмерно наглым. У меня не было ни цента. Когда администрация "New dramatists" убедилась в том, что это не шутка, что это не цинизм и не издевательство над ценностями свободного общества, а всего лишь полное отсутствие корректировки со стороны отправляющей стороны и полнейший бардак государственный, то администрация новых драматургов нашла какие-то скрытые резервы для угощения меня мороженым, нашла ходы в литой американской модели для контрамарок и даже смотрела сквозь пальцы на посещение бывшей методистской церкви на Сорок Четвертой улице местными русскими, которых администрация, естественно, презирала. На первом этаже в зале на стеллажах стояли сотни метров американских пьес. Мы с Дженнифер и Борей пили кофе. Я читал, он переводил. Что в данной ситуации заставляло мисс Лопес слушать чужой язык и вникать в глупую неустроенность мало интересной ей жизни, мне неизвестно. Может быть, ее привлекла возможность рассказать кому-то из друзей о своей нелепой прихоти? Может быть. Надо признать, что испанцы бывают неожиданны в своих поступках.
АЛИНА
Три года, изо дня в день, каждую минуту, Миша любил эту девушку. Он знал только ее имя - Алина. Три года они встречались иногда - никогда условленно - по утрам, когда он ехал на работу, а она - в институт. Их дома были рядом. Ему казалось, что это началось недавно. Порой же представлялось, что было всегда. До той, первой встречи он был ленив, на собственную внешность внимания не обращал, на работе считался балластом, неизбежным злом современной системы раздутых штатов. Гнать его не собирались, потому что на низшую инженерную ставку в сто двадцать рублей в этот НИИ все равно никого лучшего было не найти, а так, то, что ему вручали в руки, - он делал. Он любил пиво. Поэтому к двадцати восьми годам обрюзг и выглядел на тридцать восемь. Жил он с матерью в коммунальной квартире. Даже с женитьбой мать не торопила - где жить?
Все изменилось. Он, встретив Алину на тротуаре в апреле, с маху влетев в ее смех, весенний, розоворотый, с нежной гладкой шеей, засуетился, встал, вынул руки из карманов. Она промчалась мимо, он поспешил следом, видя один ее затылок с узлом светлых волос.
Он стал в одно время поджидать ее на том месте, якобы читая газету. Несколько раз в месяц, до самой осени, он ее встречал. Руки дрожали. Она его заметила. Остановилась и сказала:
- Вы стали такой же достопримечательностью, как этот призыв.
И она показала на крышу дома: "Пользуйтесь услугами экскурсбюро. Тел...
- И так же ветхи, - добавила она жестоко, уходя.
Он стал следить за собой. Каждое новое приобретение, был ли это мохеровый шарф, зелено-синий, в клетку, или японский плащ, или темные очки (при их появлении она хмыкнула и покачала головой; он их тут же выбросил в урну), она отмечала.
Однажды он узнал ее имя. Он, видимо, должен был благодарить за это ее провожатого, с которым видел ее вчера вечером.
- Проводите меня до угла, - сказала она, не останавливаясь. Он не сразу сообразил, что это относится к нему, и догнал ее через десяток метров.
- Меня зовут Алина. Прекрасная погода, не так ли?
- Да, погода теплая, - поспешно согласился он.
- Вам не идет беж.
В костюме именно такого цвета он был.
Она считала его своей собственностью и, если бы он не появился с месяц на своем месте, это ее заинтриговало бы. Влюбленные никогда не перестанут быть тупицами.
До угла он и узнал, что она учится в том самом вузе, который окончил он. Она об этом не узнала тогда, потому что до самого угла он угодничал и пресмыкался.
За все три года это был их единственный разговор. Вскоре Алина возненавидела Мишу. Но она была слишком горда для того, чтобы изменить маршрут.
- Если я вас еще раз встречу здесь, позову милицию, - сказала она ему зимой сквозь зубы.
С полмесяца он деградировал. И работа стала в тягость, и поднятие домашней штанги не привлекало. Снова он стал пить пиво. Однажды за воскресенье выпил целый ящик "Жигулевского".
Именно после этого ящика, не иначе как по полному совпадению биоритмов, наутро Миша почувствовал себя совершенно здоровым. Трехлетняя лихорадка не трясла его. Ему был тридцать один год. На работе, как часто бывает с недавними лоботрясами, на него теперь смотрели с умилением. Честолюбивые мечты, в которых Алина робко приходила после института в его отдел, так его выструнили, такие он стал подавать надежды, что ему готовились дать группу для разработки важной народнохозяйственной темы.