- Прости меня, Марьюшка.

- Все грешны, Клавдюха. Все под Богом ходим... Ношу вдвоем терпели. Так ведь и радость у нас на двоих была... И вот у меня к тебе слово какое имеется... Уж не обессудь.

- Что ты, Марья? Мне ли...

- Коли приедет, кланяйся, скажи - поминала, мол, без злой памяти... Не мне судить его... Да и есть ли кому... Не он виноват, а кто - один Господь знает... Нету на нас ни на ком никакой вины! - Она вдруг напряглась вся, и дряблая отечность ее занялась недоброй, но вещей темью. - А чья вина, с того еще спросится, ой еще каким спросом спросится... А Михею кланяйся с добром... Пойду.

- Провожу, Марьюшка! Да и посижу с тобой. Совсем ты у меня больная.

- Незачем, кума, сама дойду. - Грузно поднимаясь, она оперлась о стол, и тот протяжно заскрипел под ее тяжестью. - Пускай кумы слободские и раз не порадуются, что Марью слабосильной видели... Нет, болезные, не утешу... Без слезы концы отдам, без голоса.

Марья двинулась к выходу, на пороге встала, будто обернуться желая, но вышла, не обернулась, и враз и навсегда вынесла с собою что-то такое, чему уже не было сюда возврата.

XV

И последний...

Тишина, казалось, тщилась раздавить одинокую ярангу долгим и густым снегопадом. Через дымовое отверстие снег проникал вовнутрь полога, оседал по расстеленным шкурам и не таял. Язычок спиртовки пугливо трепетал от любого, едва заметного движения, выхватывая из темноты то часть лица чукчи со злобным и настороженно косящим в сторону Михея угольком глаза, то вспухшие, в толстых шерстяных носках ноги Бондо, то тихие морды собак, устремленные в пространство.

С яростным напряжением вслушивался Михей в ночь, силясь выловить в глухой тишине хотя бы звук долгожданной поземки или, на худой конец, легкого дуновения, который помог бы им проскочить мимо контрольных пунктов. Надо же было, благополучно оттопав с приисков по лесотундре чуть ли не шестьсот верст, застрять в этой кожаной мышеловке в ожидании вьюжного ветра! Еды у них оставалось в обрез, но и большую часть оставшейся Михей скармливал собакам: их сила должна была вытянуть его к цели. И не одного, а вдвоем с другом...

- Уже лучше, - Бондо явно заискивал перед ним, отчего Михею становилось тревожно и неловко, - совсем хорошо, шени джириме*.

*Шени джириме - твоя болезнь мне. Грузинская форма обращения.

- Горят?

- Совсем горячо...

- Три, три сильнее, отойдут... Должны отойти...

- Отойдут, - в лихорадочно блестящих выпуклых глазах грузина мельтешила искательность, - совсем мала осталась.

- Не сможешь идти - собаки вытянут.

- Сам пойду, вот увидишь.

- Уже рядом. В один переход проскочим.

Из своего угла подал голос каюр:

- Три упряжка не берет.

- Я пойду на лыжах, - недобро усмехнулся Михей, - двоих они возьмут.

- Два тоже не берет. - Уголек глаза чукчи зло вспыхнул в его сторону. Вспыхнул и тут же погас. - Шибко тяжелый наст.

- Тогда...

Михей осекся на полуслове: снежинки в кольце дымового отверстия уже не порхали, опадая вниз, а кружились еле заметной каруселью. У него захватило дух: началось! Он отдернул полог и сразу же почувствовал на лице зябкое дыхание сквозной тундры: ночь заполнялась нордом.

- Засупонивайся, - коротко бросил Михей напарнику, - кажется, зафартило. И чукче: - Значит, говоришь, не возьмет троих? И двоих тоже не возьмет? - В ответ на вопрошающий взгляд Михея тот лишь отрицательно покачал головой. Тогда иди впрягай...

Чукча, не спуская с него злобных глаз, подался к выходу.

- Шибко тяжелый наст... Заструги шибко много. - Двигаясь к выходу, он выталкивал собак в ночь. - Тагам, тагам, тагам!

Прежде чем выбраться из чума следом за проводником, Михей поторопил друга:

- По-быстрому, Боря, по-быстрому! Каждая минута в зачет!

После света, хотя и слабого, темь показалась особенно густой и неуютной. Легкий, но заметно крепчавший хиус* при каждом вдохе обжигал гортань. Где-то, прямо под рукой, тихонько повизгивали собаки. Михей выпростал из рукава малицы прикрепленный к ней электрофонарь, включил. Слабый лучик пробил темноту едва ли на расстояние вытянутой руки. В его тусклом свете сгорбленная над упряжкой фигура каюра выглядела бесформенной и неподвижной.

* Хиус - морозное поветрие (диалект.).

- Скоро?

- Ждай мал-мал... Шибко холодно...

- По-быстрому, по-быстрому... Не копайся...

- Сичас... сичас...

Наконец тот выпрямился:

- Можна трогай, начальник.

Теперь чукча стоял лицом к лицу с Михеем, не отворачиваясь от направленного прямо ему в глаза света, и в острых зрачках его не теплилось ничего, кроме ненависти, - жгучей и пронзительной.

- Лезь обратно, - Михей легонько подтолкнул чукчу к чуму. - Живей!..

В черной щетине Бондо плутали слезы.

- Проклятье! - Морщась от боли, он натягивал на ногу полураспоротый уже унт. - Момад-загло!* Не лезет, черт!

* Ругательство (груз.).

- Давай помогу.

- Не надо, я сам...

- Смотри...

- Как будто все. - Бондо попытался встать, но едва ступни его коснулись пола, он коротко

вскрикнул и, неловко подвернув под себя локоть, боком завалился навзничь. - Шени деда...

На лбу грузина выступила испарина. Михей и раньше не заблуждался насчет шансов друга пойти своим ходом, но только сейчас с предельной ясностью осознал всю незавидность положения: если собаки лягут, ему придется выволакивать грузина на себе.

- Троих собаки не потянут. И двоих тоже. - Михей в упор глядел на чукчу. Так, что ли? - Тот не отводил глаз, в которых не стыла долгая и обжигающая неприязнь. - Тогда, - ладонь Михея обхватила двустволку, - собаки потянут одного. Я пойду на лыжах. - Он взвел курок. - Дойдем с Божьей помощью. Отвернись...

Но каюр не шелохнулся. Казалось, в нем окаменело все, кроме неистребимой ненависти во взгляде. И Михей, словно задавшись целью не столько избавиться от ставшего ненужным проводника, сколько укротить, распять ее, эту самую его ненависть, выстрелил ему в переносицу. И, уже не сдерживая себя, повторил выстрел. Молча задул спиртовку и только после этого, подхватывая напарника под мышки, сказал:

- Не скрипи, скоро отлежишься: горы позади. Без него нам вдвое быстрей.

- Зачем? - отозвался Бондо и глухо повторил: - Зачем?

- Ты слышал: собаки не вытянут троих. Обопрись... Вот так... Осторожнее...

- Он догонит нас...

- Он уже никогда не догонит.

- Догонит, - хрипел у его плеча грузин, - везде догонит... На краю света догонит...

- Не будь пижоном, одним зверем меньше, зато душа на месте - не продаст. Здесь его ни одна ищейка не найдет. А нам - легче.

- Что он мог? Ничего не мог.

- Ему, брат, тундра что тебе Зеленый базар в Кутаиси, не успеешь версты сделать, как дозоры след возьмут. - Михей опустил его в нарты. - Ну, теперь дай Бог ветра... Завтра там будем... у печки... Тагам!

Ночь, прошитая гулким и колким снегом, развернулась навстречу упряжке, и Михей гнал сквозь темень, прочь от холода и воспоминаний. Ночная пурга определяла сейчас для него мир, и поэтому все впереди отлагалось в два цвета: черный - вокруг и белый - в самой близи. Иногда ему казалось, что нарты не движутся, стоят на месте, а мимо глаз, как в кинематографе, пролетает бешеной коловертью долгий, бредовый, нескончаемый сон. Если бы не едва заметные подрагивания на застругах, можно было подумать, что время замерло над ним, оставив его наедине с самим собой и наглухо сомкнутым вокруг него ледовым пространством.

Долгожданный норд, все усиливаясь, заходил наперерез упряжке. Обжигающая крупа уже не просто покалывала, а секла лицо, зябким ознобом стекая под крекер*. Пробежки между застругами становились шаг от шагу длиннее: собаки то и дело сбивались с ровного бега на прерывистый галоп, который в свою очередь сходил в еле ощутимый волок. И как ни понукал Михей, вожака, как ни обжигал собачьи спины плетью и остолом**, упряжка в конце концов легла, и поднять ее, не облегчив, было делом явно безнадежным. Мгновенно Михей прикинул, отбросил множество вариантов выхода из положения и остановился на одном - последнем.