На этих чтениях выделялись особенно два человека, один из них, Геннадий Смирнов, считался даже продолжателем Черепова в прозе. Другой, юный Игорь Викторов, был из каких-то молодежных метафизических кружков, хотя и Геннадий был тоже близок к ним, но Игорь еще глубже был где-то запрятан там. И эти два молодых человека весьма явно выражали настроение этой новой молодежи, которая стекалась в дом Череповых. Иногда чтения проходили в саду, особо подходили для этого осенняя погода и закаты. Глаза слушателей становились такими же огромными, страшными, как бывают закаты в бездонной Сибири. Клим спокойно, конечно, относился к своей славе и ко всему остальному. Свое чтение, порой, он заключал своим любимым стихотворением одного современного поэта. Эти стихи звучали иногда в гармонии с некоторыми из его рассказов, хотя смысл этих стихов был другой.

Черепов читал стихи странно, затаенно, но все слушали это, как стон неземного металла в душе. Звучали эти стихи так:

И вот это пожелание стать «запредельной птицей» охватывало тогда многих, и они понимали, что если станут такими «запредельными птицами», то они полностью, как некие персонажи, попадут в мир рассказов Черепова.

Но не только эти одинокие чтения Клима происходили в этом доме. Были и просто какие-то мистические встречи, беседы, даже попойки, и все это было окрашено устремлением в беспредельное. Разумеется, из старой гвардии приезжал сюда и Егор Корнеев, он немножко успокоился после своего срыва, ведь после видения огромной тени будущего он посетил Таню.

С этого дня он еще более заметно затих. Он часто приезжал к Череповым на их встречи. Однажды собрались почти все (кроме Орлова и Марины, они приезжали редко). И этот вечер как-то особенно врезался в память Егора по одной причине, которая, может быть, станет яснее впоследствии.

Дело было в саду. Прошло чтение рассказа Черепова, затем – чтение текстов, переведенных на русский с древних манускриптов. После – разговоры, закат огромнее бесконечного… Маленькая скатерть на земле, посредине которой стоял самовар, и вдруг встал неизвестный пока человек и произнес несколько слов о России, о ее необъятном и, главное, глубинном пространстве, о ее бездне, о непознаваемой и запредельной России… «Ибо недаром мы именно здесь», – закончил он.

Всех объяли эти слова, они текли в них, как река.

И этот человек заключил: небо бездонно, идите вверх, в запредельную сторону, по вашим силам, по вашим возможностям, идите туда, где и ангелам не снилось быть…

И после этого началось маленькое торжество.

Первый тост был произнесен за Павла. И вот это врезалось в ум Егора. Он старался забыть, забыться, но этот тост опять всколыхнул все прошлое, хотя уже не сломал его. И тост был такой: «Чтобы Павлу нашему было уютно там, чтобы нашел он там, где он сейчас, не просто успокоение, но бездну для себя. И такую Бездну, чтобы голова не закружилась все-таки…» И все выпили за исчезнувшего в неизвестности Павла. Второй тост произнесла Таня. Произнесла она его за беспредельность, за то, чтобы каждый из присутствующих стал этой «беспредельной птицей». И произнесла она это так, что Черепов встал, как будто сам произносил тост. Обвел глазами окружающих и сказал, что если понимать этот тост до конца, то даже его рассказы не смогут охватить весь смысл этих простых слов. Но надо все равно идти туда, куда нет доступа ни богам, ни ангелам. И после его слов какой-то тихий ужас, даже не ужас, а трепет – ибо ужас этот был захватывающим, увлекающим в себя – охватил окружающих. И тогда встала сестра его, Улюша, и она сказала:

– А теперь очередь за мной. Вот третий тост, и на этом мы закончим. Дальше – как пойдет.

– Каков же этот тост?! – воскликнул кто-то из молодежи.

– Этот тост за бытие, за то, чтобы быть здесь! Вот так, – сказала Уленька, и пальчики ее нежные слегка задрожали. – Да, запредельность, конечно, должна быть, но нам надо и здесь быть, как Россия есть здесь! Быть здесь!.. За бытие наше!

Она выкрикнула все это каким-то нутряным надрывным шепотом в окружающих, в деревья, в сад, который укрывал их.

Все встрепенулись.

Вскочил Игорь, из новеньких:

– Да-да! Конечно! За бытие! За бытие! И вот такое сочетание несовместимого! – сказал он, и губы его задрожали. – За беспредельность! За беспредельность и бытие, бытие здесь! Вот оно – сочетание несочетаемого! Да! Так! Так! – закричал он.

И встреча эта перешла в сказание, в котором был звон бокалов, стихи и слова из невиданных книг, необычайные происшествия – и все было окутано любовью друг к другу.

Одна девушка из новеньких даже расплакалась от умиленья.

Это было жутко: беспредельность и умиление. Кто больше притягивал к себе? Улюша, полненькая, сладкая, которая словно воплощала бытие этого дома, «родимость» и все остальное? Или Черепов со своими стихами о «запредельной птице»? Большинство тянулось к брату и сестре одновременно.

Егорушка тем временем вспоминал первый тост, вспоминал Павла, всем было и так понятно, что раз трупа нет, то, значит, скорее всего провалился он куда-то, а вовсе не умер, и поэтому и память о нем была особенной, да и не было это памятью об усопшем, а была эта память еще более глубинная, чем об умершем. Именно это и ощутил Егорушка на лужайке между деревьями, где вдали, в саду, в котором – колодец, и около него хлопочет старушка Авдотья, и шелест трав, и слова, пронзающие сознание.

Таким образом этот дом и стал центром притяжения. Ручейками потекли из потаенной Москвы некоторые люди, уже известные миру, а другие – совсем тайные. А Черепов как хозяин все-таки был в центре, и хотя в глазах его застыло ожидание тотального конца и тотального начала, все это теперь не помешало ему включиться в этот мир. Может быть, Уленька помогла или Таня, но скорей всего он сам, как во сне, но в высшем сне, вошел во все эти дела.