– Да что вы, ребята, как я могу… Не обижайтесь… Особенность у меня такая, привычка, можно сказать, даже вредная… Я ведь не над вами смеюсь… Проходите вон сюда на диванчик.

«Ребята» с неудовольствием потянулись к пыльному старомодному дивану. Боренька убрал с него тоже пыльного, но жирного кота, приговаривая при этом:

– Несчастные они, все эти животные. Совершенно хохотать не могут. Плакать – плачут, а чтоб хохотать – ни-ни.

Кот мяукнул, но не сопротивлялся. Павел огляделся. Прямо на него с противоположной стены смотрел непомерно огромный портрет Достоевского с неподвижными глазами.

– Как-то он не очень сочетается с вашей смешливостью, – заметил Далинин.

– Это почему? – оторопел Борис, – мы с ним очень хорошо живем.

– Ну и на здоровье.

– А над чем вы все-таки так смеетесь, пугаете даже своим хохотом? – вмешался Егор.

– Как же над чем? – опять совершенно оторопело, удивляясь, точно все только что родились, спросил Борис. – Да над всем. Мне все смешно.

– Тогда сдерживайтесь, милейший, если вам все смешно. Это опасно – могут принять на свой счет, а не на счет «всего», – немного нагрубил Павел.

– Да я осторожный, – совсем смиренно отвечал хозяин. – Я по глазам людей вижу – кто все понимает.

– Что понимает?

– Да то, что мир смешон. Вселенная вся со своими звездами и солнцами – смешна. А уж о существах, о людях, о чертях или там призраках, покойниках – я уж и не говорю. Тут уж, извините, ребята, я сдержаться не могу. Иные, которые не понимают, даже бросались на меня. А я, как взгляну на существо, сразу вижу его суть – и невмочь. Конечно, не всегда. Если всегда хохотать – помрешь. И осторожность, это правда, нужна – вот мой кот никогда на меня не обижается, когда я над ним хохочу. А жена от меня ушла – не выдержала. Зверела. Криком кричала на всю улицу, что я над ней хохочу. И не могу остановиться. А я ведь не над ней лично хохотал, а, как бы сказать… над природой человеческой, что ли… ну и над природой вообще…

Егор и Павел с удовольствием прослушали эту речь. Все встало на свои места. Все стало понятно.

– Вы только, дорогой, сейчас не хохочите, – вставил Павел. – У нас к вам серьезный вопрос. А то вы, говорят, чуть что – подолгу хохочете, а время идет, сейчас не XIX век, чтоб целыми часами хохотать.

– Да нет, ничего, я устал со вчерашнего. Сердце даже зашло. Говорите, я слушаю.

– У меня есть дело к Никите. Вы должны знать, о ком я говорю…

Боренька замахал руками:

– Ни-ни! Это ошибка! Давно не был!

– Как не был?! Куда ж он делся в конце концов?

Воцарилось молчание. Молчал кот, молчал портрет Достоевского, молчали и те, кто были во плоти.

– Никита – человек странный, его так, просто, не увидишь, – ответил наконец Борис. – Это бред говорят, что его во мне, дескать, привлекал мой хохот. Не думаю. Хотя он не возражал. Сидит, бывало, вот на этом пыльном диванчике и на меня настороженно так смотрит. Особенно, когда я хохочу. Я ведь захохотать могу всегда, обычно неожиданно, меня только мои физические силы и больное сердце ограничивают. А он – ничего, изумленно вперится, когда я хохочу, а потом вдруг встанет, подойдет и поцелует меня – и всегда непременно в лоб. Никогда в губы не целовал, или в щечки – а меня ведь любят целовать знакомые, в щечки, сладко так, это не порнография какая-нибудь, а от уюта, я уютный очень с виду, как куколка. Вот людей и тянет.

И Боренька не выдержал: захохотал. Кот спрыгнул со стола. Павел очумел.

– Да прекратите же! – встрепенулся Егор.

В конце концов Павел сам захохотал. Егор вышел в другую комнату. Кот побежал за ним. Сколько времени это продолжалось – Егору было трудно вспомнить, он потерял ориентацию во времени. Может быть, всего навсего полчаса.

Когда припадок хохота прекратился, Егор вошел в комнату. Павел уже уплетал пирожки и мирно разговаривал с разгоряченным Боренькой.

– И вот странность! – взвизгивал Боренька. – У меня есть еще одна особенность: если я долго и громко хохочу, то падаю. Упаду со стула и лежу на полу. Но хохотать продолжаю. Если над миром – то тогда меня не остановишь! И тут Никита никогда не пропускал: подбежит, бывало, ко мне, наклонится, весь из себя солидный такой старикан, хоть и сумасшедший, и знай целует меня в лоб, словно я покойник.

– Ну вот, а говорили, что редко его видели, – великодушно укорил его Павел.

Егор, глядя на добродушие Павла, сам раздобрел и сел на диван рядом с Павлом. Кот быстро вернулся и прыгнул на портрет Достоевского.

– Так ведь это раньше было! – завизжал Боренька. – А после одного случая он ко мне давно не заходил! Придет, конечно, это точно, но когда – не знаю.

– Что за случай?

Вдруг глаза Бори на какое-то время почти обезумели от серьезности: никаких смешков, одна только неподвижность.

– Да никакого случая, собственно, не было. Вы знаете, с Никитой всегда трудно на улице, он на все реагирует страшно: когда светофор, как только зеленый свет – бросается в сторону. Зеленое не любит. Здания и автобусы за призраки принимает. Но внутрь автобуса входит, однако, на пассажиров смотрит ошалело, как будто он их встречал на Луне. Да за один такой осмотр его в сумасшедший дом могут забрать. Вот я и еду с ним, мучаюсь. Все-таки доехали, вышли. Но что там случилось, не знаю, ничего особенного на улице не происходило, и вдруг Никита заметался, как кошка обезумевшая, у которой галлюцинации начались. Бросается из стороны в сторону, хотя ведь дедуля. Еле усадил я его на скамейку. А тут как на грех машина с покойником застряла, на кладбище, видно, везли, да мотор забарахлил, и все это остановилось около нас. А я, чтоб отвлечь его от галлюцинативной этой жизни, и говорю: «Никит, смотри, человек помер!» И вот тут он вдруг затих и как-то дико на меня посмотрел. И заговорил внезапно так явственно, убежденно, со знанием, и тени безумия нет: «Какой же ты недогадливый, Борис, какой недогадливый. Неизвестно ведь, кто из нас мертвый, он или мы с тобой… Или еще кто на улице». А потом затих опять, как птица ночная. И уже не бросался из стороны в сторону. Молча я его проводил, сам не знаю куда. А Никита на прощанье водянистые свои глаза поднял на меня и сказал: «Я к тебе, Боря, не скоро приду».

Павел и Егор переглянулись. Борис на мгновенье задумался и потом подмигнул Павлу:

– А смех мой он все-таки любил. Бывало, скажет тут, на диване: «Хохочи побольше, Боренька, я люблю, когда необычные трупы хохочут. Мне это сейчас помогает». А потом опять бредит, бредит час, бредит два и снова такое скажет, что мороз по коже пробежит…

И Борис внимательно посмотрел на Павла. Все становилось ясней и ясней.

«Смышленый все-таки дедок», – подумал Егор про Никиту.

Поскольку многое прояснилось, надо было идти. Борис тоже приподнялся и вдруг спокойно сказал:

– Если срочно надо, дам вам ориентир. Кроме меня, у него еще один друг есть. Пишите телефон. Зовут его Кирилл Семеныч. Но когда Кирюша подойдет, вы его называйте «провидец». Он поймет. Правда, провидец он, но на совсем особые дела.

И Борис усмехнулся.

Когда вышли, Павел обратился к Егору:

– Ну как?

И Егор ответил:

– Страшный человек. Смех – это маска. Неужели не понял?.. Первый раз вижу человека, который весь превратился в маску. Но когда прорывается… Ты видел в те моменты его глаза? В них один бесстрашный ужас. И удивление нечеловеческое. Отчего… Не знаю. Чему он удивляется, чем поражен? Что видит здесь, в этом мире, что мы не видим? И хохот его – конечно, маска, но не совсем. Тут еще самозащита есть. И какая-то сверхоценка того, что видит, тому, чему удивляется, мягко говоря. Его приступы хохота – это отражение безумия мира.

– Ты прав. Недаром Никита его друг.

И они нырнули в вечное московское метро.