– На этот раз не надо дарить мне ничего особенного, – и я по глупости решил, что это означает: "На этот раз не надо дарить мне ничего особенного". Я не сумел распознать едва заметный оттенок в ее голосе, я слушал слова, а не музыку. Точно так же у Катерины есть десяток разных способов сказать "я не устала". Некоторые из них именно это и означают, тогда как другие значат: "Я очень устала, пожалуйста, попроси меня немедленно лечь спать".

Я понял, что она чувствует себя не в своей тарелке, когда в нашу дверь позвонили Свидетели Иеговы. Как странно, подумал я, – она не хочет с ними поболтать. Обычно Катерина приглашает их в дом, угощает чаем, а затем ласково спрашивает, не хотят ли они посвятить свои жизни сатане. Однажды она почти завербовала одного, со всей серьезностью описав возвышающий душу катарсис, что нисходит на человека после плясок нагишом в полнолуние.

Но сегодня вечером усталость превратила ее в робота – она выполнила свои материнские обязанности и уложила детей спать, но на прочее у нее не осталось ни сил, ни желания. Альфи устроил нам три жутких ночи подряд, мы оба были вымотаны и деморализованы. Не могу сказать, что мы плохо спали – мы вообще не спали. От бессонных ночей совершенно запутались и утратили всякое чувство времени; каким образом внутренние часы Катерины поднимали ее по утрам, мне неведомо.

Когда она, наконец, оторвала осунувшееся лицо от кухонного стола, я попытался уговорить ее лечь в гостиной на диване, отгородившись от детских криков закрытой дверью. Я хотел взвалить на себя часть ее бессонного бдения. Но Катерина наотрез отказалась. Такая она жадная – все мучения хочет заграбастать в одиночку. Но я настаивал, и в конце концов у нее не осталось сил сопротивляться моим доводам. Поэтому я устроил ее на диване, обложил одеялами и подушками, поцеловал на прощание и поднялся наверх – на свою голгофу.

Я испытывал такой же нервный зуд, как при надвигающейся буре. Задраив люки, мы с детьми погрузились в ночь. До рождения детей я часто не ложился до утра. Это было забавно и безумно. Мы перелезали через ограду Гайд-парка и качались на качелях. Я ходил на фестиваль фантастического кино – один независимый кинотеатр крутил фильмы всю ночь. Таскался на вечеринки, баловался экстази или кокаином, а потом забирался на вершину Хэмстедской пустоши и наблюдал, как встает над Лондоном солнце. Я любил проводить вечера с Катериной, а потом, когда она засыпала, отправлялся в студию, надевал наушники и до рассвета писал музыку. А позже завтракал с Катериной, она убегала на прослушивание или куда-нибудь еще, а я ложился спать до ее прихода. Я любил работать по ночам, когда мир тих и покоен, и можешь затеряться в собственных мыслях. У меня в голове зарождалась мелодия, и я думал: "Откуда она взялась?" Кто-то вселился в мое тело и бесплатно дарил мне музыку. Иногда, если работа не шла, я посреди ночи выходил прогуляться и впитывал в себя спокойствие спящего города. Ночь предназначалась только для меня. Катерина звала меня мистер Полуночник. Ласкательное прозвище для возлюбленного, который любит бодрствовать по ночам. Да и потом, во время приливов нежности и любви, она называла меня мистер Полуночник, хотя теперь я тайком полуночничал вдали от семьи, и прозвище вызывало у меня чувство неловкости.

Я прошел на цыпочках в комнату Милли и проверил, спит ли она. Милли такая милая, доверчивая и безмятежная. Стараясь не наступать на скрипящие половицы, я подобрал с пола мягкие игрушки и бесшумно положил их рядом с ней в кроватку. Потом мягко и осторожно укрыл Милли одеялом. С тщательностью и точностью нейрохирурга я забрал у дочери пластиковую куклу, прижатую к самому лицу. Выпрямился и врезался головой в подвесную хреновину из цветного стекла, висевшую над кроватью. Хреновина забренчала, Милли открыла глаза и с недоумением уставилась на меня.

– Почему ты здесь? – спросила она сонно.

На этот вопрос нелегко ответить не только ребенку. Я велел ей спать – поразительно, но она послушалась.

Альфи жил в коляске, которую по причинам, казавшимся некогда разумными, а ныне полностью забытыми, мы каждую ночь переносили к себе в спальню. Он крепко спал, набираясь сил перед долгой ночью. Бесшумно я начал готовиться ко сну, гадая, какими окажутся следующие несколько часов – точь-в-точь солдат накануне сражения. Я знал, что скоро меня потревожат, а потому хотел заснуть как можно быстрее. Лег и панически сосредоточился на мысли: "Надо заснуть". Это "надо заснуть" никак не позволяло мне заснуть. Но наконец я отключился.

В первый час мой разум стремительно проваливался в глубочайший сон, но именно из этого сонного погружения меня, как всегда, вырвал раздраженный детский крик. Сегодня Альфи был точен. Я осознал, что уже не сплю, но продолжал неподвижно лежать, точно парализованный. Затем, словно недоделанный автомат, отбросил одеяло, встал, покачиваясь, подошел к коляске и сунул в рот Альфи мизинец. Крик прекратился, Альфи сосал и сосал, а я сидел на краешке кровати, так и не придя в себя.

Потирая раскалывающуюся голову, я глянул в зеркало и увидел сгорбленную фигуру изможденного человека, сереющую в сумраке, – призрак моего прежнего "я". Редеющие волосы стояли торчком, лицо избороздили морщины. На одной из поздравительных открыток, присланных по случаю рождения Альфи, мускулистый супермен прижимал к бугристой груди голого младенца. Сейчас отцовство представлялось мне совсем иным. Часы показывали, что я проспал всего один час и сорок минут, и кормить Альфи еще рано. Через некоторое время сосательные движения стали менее энергичными, я легонько покачал коляску, и Альфи затих. Когда я ловко вытащил палец, он почти не отреагировал.

Мой палец был любимой соской детей. Ничего удивительного в том, что длинные острые ногти Катерины младенцы находили менее приятными, и потому единственным успокаивающим средством, которое им дозволялось иметь во рту, служил мой мизинец. Вначале я осторожно предлагал купить им пластмассовую пустышку, но Катерина ответила, что пустышки негигиеничны, они отрицательно влияют на развитие речи, этим мы сами создадим себе трудности, поскольку потом их невозможно будет отучить, и привела еще несколько второстепенных возражений. Но подлинный причины Катерина не упомянула ни разу: она втайне считала, что у детей с пустышкой во рту слишком обыкновенный вид, а она не могла допустить, чтобы ее дети выглядели обыкновенно. Так что единственной соской, которую получали наши дети, был мой согнутый мизинец. Пустышкой был я.