Я же говорил ему!.. Хозяин взял бумагу, вошел в свою будку и не возвращается. Окошко у него зашторено, не видно что творится внутри. Гриша ждал, ждал, решил постучаться. Долго стучал, наконец высунулась рожа, совсем другая, и говорит - твоя деньга фальшивая, иди отсюда. Окно захлопнулось, разговор окончен. Гриша постоял и вернулся.

- Что с ними сделаешь, как-нибудь проживем...

Будь я в нормальном настроении, повздыхал бы с ним и забыл. Сам виноват, шел бы на обменный пункт, ведь рядом, а с бандитами не связывайся. Но я был на взводе от всех этих дел, неустройства своего... Поэтому, ничего не сказав ему, на следующее утро пошел на угол.

***

Хозяин невысокий человек с узким лицом. Губы щелью, брови густые, он как раз вышел из будки, ставни снимает. Я подошел, говорю все, что думаю о нем. Он не глядит на меня, молчит, лицо ничего не выразило. Я закончил речь, он сунул голову в окошко и зовет:

- Мамед, к тебе человек по вчерашнему вопросу, разберись.

А мне:

- Зайди к нему, он разберется.

Или примерно так сказал, никакого акцента у него, нормальный русский голос. Я даже успокоился, все-таки напряжен был.

С торца небольшая узкая дверца. Домик из прочной жести, а дверь вообще бронебойная, толстый стальной лист. Ручки нет, я схватил за петлю для висячего замка, потянул, дверь легко подалась, мягко отворилась. И вижу, на полу, а это узкий проход между мешками у задней стенки и передней стеной, где окошко для торговли... там человек лежит, ботинками к двери, спиной к ящикам с пивом прислонился. Он полулежал, полусидел, в одной руке окурок, другая за пазухой свободно размещается. На нем длинное кожаное пальто, на голове ничего, волосы темно-русые, слегка вьются. Глаза у него карие, теплые, веселые... красивый малый лет тридцати пяти, с небольшой бородкой, усиками, вполне культурный вид.

- Мы все сказали старику, ты не понял?.. Деньги фальшивые.

- Верни тогда деньги, - говорю.

- А, вернуть... пожалуйста... - он отвечает, и рука, что за пазухой, понемногу выползает на свободу. И я вижу знакомую вещь перед собой, серьезный калибр...

Оказалось, ничего не забывается. Рывок вправо, упал на бок, откатился в сторону... теперь очередями, очередями, чтобы не высунулся!.. И гранату в окошко!..

Смех меня остановил. Ни автомата, ни гранат, я в грязи на тротуаре лежу. Передо мной стоит тот, первый, и негромко смеется:

- А ты, оказывается, солдат.

И второй, выглядывает из двери, в руках уже ничего, встал, потягивается, подходит и очень дружелюбно говорит:

- Шютка. Реакция у тебя... Но если б я хотел, понимаешь... Ты бы не успел дверь открыть!..

- А я бы не открывал, гранату в окошко...

Оба подошли вплотную, южные люди общаются на близком расстоянии, если доверяют.

- Слушай, зачем тебе фальшивая бумажка? Или не веришь?..

- Проверим?

- Пошли.

Вытаскивает бумажку, я вижу, та самая, один уголок помят и слева внизу небольшой надрыв.

Пошли на пункт обмена, он рядом. Оказалось, они правы.

Посмеялись они, а потом тот, кто на полу лежал, говорит:

- Тебе, солдат, мы готовы уступить, половину заплатим. Иди к нам, ты нужный человек.

- Ну, не-ет, - отвечаю, - я свое отвоевал.

Они снова посмеялись, ладно, подумай... И вообще, приходи, еще разменяем.

Мне это не понравилось. Не хочу войну в наш дом заносить. Долго старался забыть ее. Оказывается, не получилось. Тело помнит, тело...

***

Проели эти деньги, а дальше что?

Дальше еще хуже пошли времена. Полезли изо всех щелей уроды, глазенки выпучили... Этого - уби-ить, того - замочи-ить... Не помню такого, в забитости жили, но без кровопускания обходились. Пусть ругал, обвинял, смеялся над сказками, но такой свободы не ожидал...

Сидим по-прежнему в домашней щели, свою улицу знаем, район - хуже... Поневоле вспоминаю - перелески, лесостепь, скудная растительность... и вдруг, резко - поднимаешься на холмик, он еще заросший редкой курчавой травкой, выжженной донельзя... вырастаешь над холмом - и перед тобой сверкающий до боли песок. Пустыня ждет!.. Стою перед ней, горячий ветер провяливает кожу и мясо...

Что город, что пустыня, все у меня смешалось.

Я и раньше город едва терпел, а теперь он стал совсем чужим. Огни рекламы, витрины хваленые, а люди где?.. Того, кто вырос в небольшом поселке среди лесов, не заманишь в ваши каменные джунгли. Но были раньше улочки тихие, дворики с травой, скамейками... Чуть отойдешь от показушного Горького, за аркой течет другая жизнь, там жить было можно, знаю.

Одолели гады...

Или поесть. На Петровке любил сосисочную, две толстые тетки в замызганных фартуках, на кассе третья, еще толще этих, сосисочки сносные, цена возможная. Стояли люди, простые, нормальные, ели хлеб с сосиской, макали в горчицу... Можно было яичницу попросить, тут же сделают и не ограбят. Напротив магазин с картинами, дешевая распродажа культуры...

Был город для людей, а стал для жлобов. Улицы пусть шире, но бесприютно и неприязненно на них. Мы с Гришей носа не кажем в центр, сидим у леса. Чувства подогревает телек. Каждый день на экране празднуют, пируют, справляют дни рождения, принимают витамины, жрут икру на презентациях, играют в игры, угадывают слово за миллион... машины оцинкованные... Герои теперь у нас - проститутки, манекенщицы, спортсмены и воры в законе... киллеры - передовики труда с мужественными лицами, интеллигентность и мировая скорбь на них - мочить или погодить, брать банк сегодня или завтра, а послезавтра, как известно, поздно...

Озверел я от этой круговерти. Как последний мамонт чувствовал вымираю. Мне говорят, не время, а возраст виноват, после тридцати пяти жизнь стремительно ныряет в глубину, может и не вынырнуть.

А Гриша считает, что не только возраст, время вовлекает во всеобщее отупение.

Я часто думал, как нахлебаюсь за день этого дерьма - ну, хватит, что ли, хватит!.. Довольно меня по голове лупить, я не каменный истукан. Не нравится, как жизнь устроена. Сняли шторы, шоры, сломали стены и загоны... Может, она свободная теперь, но идиотская и мерзкая, еще мерзей прежней. И вовсе не безопасная, высунешься - голову отбреют начисто. Как, я видел, сержанта Маркова голова летела... если б кто ей на дороге повстречался, убила бы не глядя.

А главное, все у них получится, идиотов большинство, они радостно проголосуют за хлеб и зрелища. Власть большинства.

А кто-то посмеивается, руки потирает...

И ехать некуда, хотя все пути открыты. Никого не хочу знать, слушать чужие речи, вникать в истории чужие, слоняться по чужим городам, повторять чужие голоса, их истины заучивать как политграмоту... Чтобы меня поучали, пихали, шапку нахлобучивали, одевали и раздевали, учили работать и веселиться по-новому.

Что-то сломалось во мне - я больше не хотел.

Потом меня еще раз стукнули, в самое больное место, можно сказать.

***

Иногда носил стихи в журналы, раз или два в месяц. Старые запасы. Не в стихах дело, хотел пообщаться со знающими людьми. Когда пишешь, не нужны советы, но иногда помогают случайные слова умных людей. По-другому в этом деле помочь нельзя, разве что правописание поправить. Вот я и ходил, беседовал. Бывает, одно слово услышишь, и что-то в голове проясняется.

В одном журнале даже подружились. Это я так думал. Беседуют, печалятся с тобой. Нормальные люди. Я расслабился, доверился...

И однажды услышал, что обо мне говорят.

Уходил уже, за дверью стою, втискиваю листки в портфель, он у меня был забит исписанной бумагой. Они мне улыбались на прощанье, заходите, звоните... Рукопись, правда, не взяли - ремонт, недельку подождите.... Неделька у них всегда в запасе.

Редакционные крысы. Старшая - огромная, толстая, с желтоватым лицом, с отдышкой, долго не протянет, думаю. И молодая, говорят, известный теперь поэт.

- Снова явится.

- Графоман.

- Фразы неуклюжи, наивны...