— Конечно не буду.

— Аленка, хочешь иметь маленькую сестренку, которую тоже зовут Аленкой? — А ты ее будешь больше любить?

— Одинаково обеих.

— Тогда хочу.

— Ну, вот и молодец!

Женя поцеловал Аленку, Маргариту, и мы вышли.

— А Маргарите было неприятно, что ты плакал, — заметил я на улице.

— Я ведь давно понял, что не люблю Леку, а вот, поди ж ты, заплакал! Все ж таки молодая, жить бы да жить, и на тебе — погибла так глупо. А этот, ее новый муж, сообщил даже, что по магазинам она бегала. Ленка-то хотела, чтоб он удочерил нашу Аленку… Я, конечно, согласия не дал. А теперь хочет спровадить Аленку ко мне. Ну, я этому-то рад. Заберу себе, моя дочь.

Мы управились за час. Женя переговорил с Москвой, забежал к Кузькину — тот обещал заменить его завтра и дал недельный отпуск. И купили билет на девять часов вечера — на самолет.

Обратно мы шли уже не торопясь, и я обратился к Жене со своей просьбой привезти из Москвы небольшую картину Никольского. Она была моя, по завещанию. И я думал подарить ее Алеше в какой-либо его торжественный день, но Христина выходила замуж — за эти полгода она мне стала вроде родной сестры, — и я решил преподнести ей именно этот пейзаж Никольского, ныне прославленного, как свадебный подарок. Алеше я подарю потом другую картину. Мы зашли в кафе, и я дал Жене адрес Ефремовых, у которых хранились эти картины, и написал записку.

— Ты, Андрюша, без меня заходи к Маргарите и Аленке, — сказал Женя, пряча адрес в бумажник. Мало ли чего может случиться. У Маргариты работа опасная… А если обещаешь заходить, я не так буду беспокоиться.

— Обещаю. Ты не тревожься. Звони нам в пекарню, пока у вас нет телефона.

Вечером мы с Маргаритой проводили его на аэродром, затем я проводил ее до дому и направился, грустно посвистывая, домой в пекарню.

Что-то мне было не по себе. Очень не по себе.

Дверь в пекарню была отперта. Раскрасневшаяся Нюра вытаскивала булочки. Взглянула на меня как-то расстроенно. Поздоровавшись (Нюра была только немая, слышала она прекрасно), я прошел в нашу квартиру при пекарне.

В первой большой комнате, которая служила нам столовой, гостиной и часть которой, отгороженную льняным полосатым занавесом, занимал Виталий, стоял растерянный Миша, а на полу лежал, раскинув руки, Виталий.

Я вздрогнул, испугавшись, не случилось ли с ним чего, но тут же понял, что просто он пьян.

— Лежит на полу, никак не хочет в постель, — чуть не плача, пожаловался мне Миша. — С пола дует, простудится еще.

— Неужели настолько пьян?

— Не так пьян, как расстроился. Уволили его сегодня из театра, куда теперь ему деваться?

— Уволили! — ахнул я.

— Ну да, уволили. Может, вдвоем положим его на кровать?

— Давай попробуем.

Не тут-то было. Виталий стал брыкаться, как дикий бычок, при этом он громко ругался, так что могла услышать Нюра.

Я закрыл плотнее дверь, постелил ему на его тахте, и, пообещав связать его, если не перестанет брыкаться, мы все-таки уложили его, раздели и накрыли одеялом.

— Лежи, брат, раз напился, — сказал я. — Но пить тебе надо бросить, а то пропадешь.

Виталию стало жалко самого себя, и он заплакал навзрыд, кляня судьбу, отдельных людей и человечество в целом. Даже покойного отца за что-то упрекал, а также комсомольскую организацию и какого-то «чертова ректора».

— Утоплюсь я, — решил он, — в Байкале. Поступлю работать шофером, поеду зимником. Он и сам меня заберет…

Потом его рвало (чуть наизнанку не вывернуло), и добрая Нюра за ним убирала и мыла. Потом он снова лег на полу, раскинув руки и ноги. Затем стал в отчаянии кататься по полу, скрипеть зубами и жутко, как-то по-замогильному стонать и завывать.

— Я вызову «скорую помощь»! — испугался я. — У него начинается белая горячка.

— Что ты, у него каждый раз так. Алеша отхаживал его всегда, пока Женя не дал Талику в зубы.

— А Христина дома?

— Дома.

— Она же врач, пусть поможет.

— Да, но…

— Никаких «но»! Христина! Христина!

Я так вопил, что Христина прибежала моментально.

— Помоги же ему! — взмолился я, кивая на бледного, как покойник, Виталия.

— Пусть проспится, — сухо ответила Христина, однако принесла шприц, заставила нас спустить ему штаны и сделала укол в мягкое место.

— Надо его лечить, иначе сопьется, — задумчиво произнесла Христина. — В Зурбагане нет такой возможности, придется его отправить в ЛТП.

— Он никогда не согласится! — воскликнул я в ужасе.

— Кто его будет спрашивать, врачи оформят, милиция отвезет. Надо же его спасать, — холодно пояснила Христина, не глядя на меня. — Сейчас он спит. Я ему снотворное ввела.

Христина ушла. Даже разговаривая со мной, она ухитрилась не взглянуть на меня ни разу. Сердится… За что? На меня-то за что?

Видно, эти мысли настолько явственно выразились на моем лице, что Миша решил мне кое-что разъяснить:

— На твоего отца обиделась… Он же хотел на ней жениться, а теперь вот возвращается к первой жене.

— А при чем здесь я?

— Ты очень похож на отца, — рассудил Миша. Подумав, он добавил: — В Зурбагане все на его стороне. Никто не осуждает. Геологи рассказывали, какой он тогда приехал из Москвы, когда она его бросила, — краше в гроб кладут. А он любил ее всю жизнь. Хорошо, когда семья восстанавливается… Лучше поздно, чем никогда.

Девчонки только удивляются, как он мог променять молодую на старую, да еще которая перед ним виновата.

— Как я вижу, в Зурбагане сплетников хватает, — с горечью заметил я.

— Нет, здесь не любят сплетников… Просто Андрей Николаевич всем по душе пришелся — душевный он человек. Большое счастье иметь такого отца, Андрюша!

Вытащив последние булочки, Миша с Нюрой ушли домой к тете Флене, которую я никогда не видел и которая не была Нюре никакой тетей, а чужой, много пережившей женщиной, приголубившей и воспитавшей немую сироту. Они ушли, а я остался в пекарне один… если не считать усыпленного Виталия и бодрствующей, но вычеркнувшей меня из числа друзей Христины. Что я-то ей сделал?

Но, уже лежа в постели, я вдруг понял: во-первых, я написал маме о предполагаемой женитьбе отца, чем, по убеждению Христины, вызвал ее срочный приезд. Во-вторых, ушел к Алеше жить, оставив их вдвоем, наедине друг с другом, что им, бывшим мужу и жене, безусловно, помогло примириться.

Ну и что? Они ведь действительно были мужем и женой, почему бы им не примириться?

Насчет Кирилла… Христина видимо, не принимала его всерьез, ей и в голову не приходило выходить за него замуж. А-а, пусть дуется сколько угодно.

Скверно, что зурбаганцы, пусть любя, обсуждают личные дела Андрея Николаевича.

Уснул я довольно скоро, однако ночью мне приснился страшный сон. Я увидел огромные чугунные ворота, которые медленно-медленно открывались. За ними клубились какие-то свинцово-черные тучи, и будто бы это было зло или, быть может, беда. Я так корчился и метался, что проснулся весь в поту и долго не мог уснуть, под самое утро уснул.

Утром я решил зайти в порт и взглянуть, как там работает Маргарита на новом месте. (Все ж таки Женя поручил ее моим заботам.)

Строительство глубоководного порта в устье Ыйдыги шло самыми буйными темпами — одна очередь входила в строй, другая начиналась — механизация по последнему слову техники… На фоне этого шума, лязга, словно колокол — бам-бам-бам, — выделялся грохот гигантского молота — или это тысячи молотков сливались в один?

Пока я разыскал Маргариту Скоморохову, я едва не оглох. Голова кружилась от суеты… Плавучий кран вбивал в грунт сотни длинных металлических шпунтов. Земснаряд, углублявший дно бухты, походил на фантастическую черепаху. Краны, закрывавшие полнеба, портальные краны, бульдозеры, автомашины, вывозившие грунт, натужно ревели на изрытом, перекопанном берегу, другие машины ссыпали камень и щебень, какие-то огромные машины укладывали массивные бетонные плиты.

Утро было словно поздний вечер: работали при электрическом свете, огромные лампы на столбах, ослепляющий свет прожекторов.