Электрочасы не лгут: 22 часа 59 минут. В это время совет семи еще заседал в конференц-зале. Антонио действительно ничего не знает.
- Прости меня, Антонио. Прощай.
- Макс, но почему вдруг...
- Поклянись, что ты никому не скажешь, что видел меня.
- Клянусь. Но объясни, почему...
- Моя жизнь в опасности. Больше я ничего не могу тебе сказать, да и не знаю. Если ты будешь молчать, мне, скорее всего, удастся спастись. А если ты проговоришься, меня ждет смерть.
- Ты любишь шутить, Макс. Придумал себе приключения, какие-то опасности. А все потому, что ты слишком много читаешь. Вечно сидишь за книгами. Я всегда говорил, это до добра не доведет, ты...
Но Макс уже скрылся в кустах. Антонио его не предаст, он добрый верный друг. Однако разве доброта не переходит порой в недомыслие, а верность - в чрезмерную доверчивость? Если Антонио решил, что он сошел с ума, то, чего доброго, ему может взбрести в голову предупредить докторов и самого Деану, что надо спасти бедного мальчика. Нет, скорее всего Антонио сохранит тайну, очевидно, он все понял, а может, даже все уже знал и просто притворялся. С какой целью? Да чтобы он, Макс, мог спастись бегством.
Бежать, вырваться из этой невидимой паутины, избавиться от давящего страха и надежд, мгновенно сменяющихся подозрениями. Теперь он знает, что значит вздрагивать при каждом шорохе, при шелесте листвы, при малейшем неосторожном шаге.
Бесполезно ломать себе голову, знает Антонио или нет, выдаст он его или промолчит, опасность исходит от других, и прежде всего от сторожей большой ограды. Конечно, лучше бы этой крайне нежелательной встречи не было, но если она все-таки произойдет, он сумеет постоять за себя.
Он снова нащупал пистолет в заднем кармане. Эта маленькая плоская штуковина порождает в нем чувство горькой уверенности в своей способности защищать собственную жизнь даже ценой чужой жизни. А ведь Деана, да, да, именно Деана, воспитывал его в духе благородства и справедливости, в духе доброжелательности к другим. Но разве сам Деана не показал себя неблагородным и несправедливым? Поэтому он, Макс, имеет полное право не щадить своих преследователей. Подставлять другую щеку, когда тебя бьют, не только глупо, но порой и бесчеловечно. Если тебе нанесли оскорбление, то повториться это не должно. Впрочем, разве сейчас можно говорить об оскорблении? Разве покушение на его жизнь можно сравнивать с обидой, сколь бы тяжкой она ни была?
Нет, он имеет моральное право и просто на защиту - бегство и на крайнюю меру - убийство во имя самоспасения.
Над его головой колышутся ветви, от резких порывов ветра срываются и падают наземь листья, и на востоке уже занимается заря. В гнездах зашевелились птицы, где-то вдали запел петух.
Макс шагает в постепенно редеющей тьме, и с каждым шагом растет надежда, что на рассвете он доберется до подножия холма, где как-то во время прогулки он обнаружил небольшую пещеру и замаскировал вход в нее ветками. Там его ждут книга и начатая пачка печенья. Там он отсидится до наступления ночи, а потом одолеет холм, заграждение с колючей проволокой и вырвется на свободу, наконец-то вырвется на свободу...
Двойная спираль, каждое кольцо в цепи - двойная спираль, черная и белая, а цепи, словно жала змей, тянутся от огромного сосуда. А может, это вовсе и не спирали, а две змеи, одна черная, другая белая. Нет, то не змеи, а цепи, образующие два завитка. Оба они уходят куда-то в бесконечность от прозрачного сосуда, в котором бурлит похожая на желатин жидкость. В сосуде, а может над ним, клубится темно-серое облачко, и от него протянулась двойная цепь, черная и белая, словно дорога, уходящая вдаль, и невозможно даже вообразить, где она кончается. Прозрачный сосуд, и от него спиралью змеятся дороги-цепи.
Двойное кольцо, и на него нанизывается еще черное и белое, и еще. Десятки, сотни цепей сбегают вниз, тянутся вверх, влево, вправо, насколько хватает глаз. И между каждой цепью - пустое пространство, крохотное и одновременно необъятное. Разве пространство может быть крохотным и в то же время необъятным? Но он же отчетливо видит и каждое кольцо в отдельности, и всю необъятную махину цепей, берущих свое начало в сосуде, вечном источнике жизни. Ничто не создается, ничто не уничтожается. Но если ничего не создано, то зачем же уничтожать его, Макса? А если ничто не уничтожается, то к чему было его создавать? Что, если он вообще не был создан и, следовательно, не поддается уничтожению? И если все-таки создан, то кем и для чего?
Нуклеиновая кислота, хромосомы, рибонуклеиновая кислота, биосинтетин, гены, метаболические реакции, цепи... кровь, нервы, костяк, мускулы, ногти, волосы, цепи, которые генетически умножаются, новые цепи, параллельные первым, смыкаются с вертикальными цепями, образуя бесконечную решётку, черную и белую, черную и белую... Непонятно, как они могут быть параллельными и одновременно исходить из одной и той же точки, из сосуда жизни? Он протягивает указательный палец к этой решетке, хочет проверить ее прочность, палец вонзается в сплетение колец. И сразу же цепи сомкнулись вокруг костяшек пальцев, запястья, локтя, обвились вокруг спины. Вот они уже обхватили его руки, ноги, сжимают тело все сильнее, все неумолимее.
Но кто-то в белом халате подходит к сосуду и обеими руками начинает вычерпывать из него желатинообразную массу. Цепи лопаются с адским треском, разрывая ладонь, руки, ноги, все его тело. Он, Макс, больше не существует, но почему-то отчетливо сознает это. Деана, да, да, это Деана безумными глазами глядит в небо, ищет луну, но и она исчезла, растворилась во тьме. Ничего, кроме безбрежной тишины и тьмы, - если только тьма еще существует, черная точка в пространстве, готовая в любой миг взорваться пистолетным выстрелом...
Где-то совсем рядом грохнул выстрел. Макс вскочил и ошалело уставился в темноту. Значит, он жив, жив. А цепи, а жидкость в сосуде? Новый выстрел... Ружейный. Его нашли и хотят запугать. Но зачем им было стрелять? Они преспокойно могли убить его во сне, беспомощного, неспособного сопротивляться.
Впрочем, разве Деана уже не умертвил его, вычерпав из сосуда жидкость и разрушив цепи жизни? Умертвил его во сне, точнее в сновидениях, если верно, что раньше он видел сны, а теперь проснулся. А может, наоборот - прежде он бодрствовал, а теперь грезит наяву? Он вконец запутался.