Он вложил ключ в узкую щель, дверь поняла сигнал на языке латунных бугорков, узнала его. Он в первый раз входит, один, в свое собственное жилье. Он все здесь воспринимает как подарок - ни за что! Вот комната, открытая всем ветрам. Он осторожно подошел к балкончику, висевшему над пропастью, сел на пол. Он плыл в темноту, внизу остались деревья, запахи сырой земли, гнили, ржавеющего железа. Оторвались - летим... Восторг перед жизнью проснулся в нем, и страх. Состоится ли она, или он сгинет, исчезнет, как рассыпается в почве прелый осенний лист?.. Обязательно сделать что-то важное, остаться, защитить себя - и не защищаться, не трусить, жить вовсю, не считая - он готов.

Он перешел в кухню, лег на матрац, брошенный на пол. Всплыла луна и нашла этот дом, и квартиру. Марк многое видел теперь - плиту, кем-то оставленную кастрюлю на гвоздике - светлым пятном, блестела поверхность пола, время от времени падали тяжелые мягкие капли из крана. И этот свет, и капли одурманили юношу, он упал в темноту и не видел снов. 12

Внизу заснул Аркадий. Перед сном он с робостью подступил со своими вопросами к чужеземцу на табуретке. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе... Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму... И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал! С тяжестью в голове и ногах он лег, пытался осилить страничку любимой книги, но попалось отвратительное место - химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта...

Он выпустил книгу и закрыл глаза. К счастью его сны не были тяжелы в ту ночь - не кошмар, не барак, не угроза... но утром накатило нечто, убивающее своей непостижимой нежностью, - давно забытое свидание -"до завтра? - до завтра..." - а через мгновение он знает, что завтра не будет ничего, и уже не объяснить... Сны бьют в цель, обходят барьеры, прорастают из трещин.

Глава четвертая

1

Марк собрался было в столовую, как стукнул в дверь Аркадий, в своей суровой манере пригласил к чаю. На столике лежала буханка черного и кусок вареной колбасы. Аркадий нарезал колбасу крупными ломтями, потом приступил с ножом к хлебу, заглянул в чайничек, хмыкнул и долил кипятком до краев. "Настоящий ученый..." - с завистью подумал Марк, забыв свои вечерние наблюдения. Сам он придавал большое значение еде, и стыдился этого. Не то, чтобы был гурманом - ел, что попало, но мысли о пище часто преследовали его, затмевая вечные проблемы. - Сахара нет, - с некоторым вызовом, за которым просвечивало смущение, сказал Аркадий.

Сахар ему полагался и как пенсионеру, и как репрессированному безвинно, и как ветерану науки, но за талонами следовало идти к начальству, а он, охваченный робостью, каждый раз медлил. Он представлял себе, как появится на пороге большой опрятной комнаты с фикусом в коренастой кадке, ковровой дорожкой и множеством столов, за которыми сидят раскрашенные молодые женщины, как будет мять шапчонку, презирать свой ватник, расхлябанные ботинки с разноцветными проволочками вместо шнурков, как будут его снисходительно поучать, а он - кивать головой, ничего не понимая, ловя отдельные звуки в гулком пространстве.

В сущности он презирал эти условности с одеждой, и чувствовал себя прекрасно в своем тряпье, но во враждебном лагере терялся. Вдруг его пронимало - совсем отщепенец, совсем. Жизнь катила мимо, нарядная, со своими заботами, а он, как червь, вылез из темной норы. Наверное, жизнь не была такой уж нарядной, но так ему казалось в минуты, когда, пережив унижение, он шел обратно к себе. Запирался на все запоры и переводил дух - свои стены успокаивали, как черепаху вид панциря изнутри. Отдышавшись, он шел в заднюю комнату, там он был среди своих. - Сахар вреден, - он решительно заявил.

Марк указал на то, что теория белой смерти явно пошла на убыль, мода схлынула, вытесненная пугающим призраком животных жиров - убийц кишечника. Аркадий не ответил, пошарил под столом, вытащил старую тетрадь, и, мусоля странички, нашел - "Вот: "О вреде сахарозы". Ломаный спотыкающийся текст, едва различимые карандашные ряды сливались, наползая друг на друга. - Вот, - с гордостью повторил он, - я писал это в одиночке. Карандаш выдали для заявлений, но мне заявлять было нечего: как только захлопнулась дверь, я понял, что конец моему порханию.

Марк хотел спросить, зачем Аркадий полез в область, в которой ни черта не смыслил, ведь чистый физик, но, подумав, признал, что и в этом старик обогнал свое время. - Я физик, - сказал Аркадий, в который раз угадывая мысли юноши, - и сразу понял, что гены должны быть, и сказал всем - Якову, Генке, а Тимофеев тогда еще ни хрена не смыслил.

Марк проглотил слюну зависти - Тимофеев, вот это да... - Я всегда считал, что разум сильней всего, а эти, кто заправлял, были так глупы, просто ничтожны. Я смеялся - неужели не видно, что пигмеи, дураки... Идиот, жизнь профукал, не понял, кто правит бал. Аркадий не вздыхал, не плакался, его блестящие глаза были чисты и пронзительны, смотрели куда-то в угол. - Но весь ужас... или юмор?.. - в том, что другого пути для меня не могло быть.

Марка, с его теорией разных возможностей, такая точка зрения не устраивала, но спорить он не посмел - у каждого теория жизни своя, она хороша, если объясняет эксперимент. - ... еще несколько слов... - Они шли вниз по лестнице, старик впереди, Марк видел его тощий затылок. - Вы мальчик, видимо, способный, но не понимаете людей. Я тоже, но знаю, чего нельзя делать. Нельзя лезть напрямик, задавать вопросы, обличать, свергать, устанавливать истину вопреки всему. Большинству здесь это острый нож. Не будоражьте их, я имею в виду слабых, они привыкли к своему бессилию и находят мелкие радости в ежедневной ловле блох. Не стягивайте с бедняг последнюю одежку, будьте осторожны, молчаливы, спокойны, вежливы, не спорьте и не ссорьтесь, делайте свое дело и молчите.

Он хотел еще что-то добавить, но тут ему сделалось смешно старый хрен, сам-то какой пример! Оглянулся, и увидел бледное мальчишеское лицо, на котором только горделивое непонимание, презрение к старой черепахе, втянувшей башку в панцирь. Он вздохнул с безнадежностью - и облегчением, и вышел из парадного на яркий свет. 2