XIII

Васко раздвинул планки жалюзи, и солнечный луч острым лезвием рассек пополам полумрак комнаты; яблоко, которое Барбара оставила на тарелке, вдруг вспыхнуло, и сразу стало видно, какое оно красное и сочное, должно быть, Барбара собиралась надкусить его, когда послышался звонок в дверь, робкий, будто кто-то опасался чужих ушей; он выглянул на улицу, увидел такси, снующие в потоке транспорта, все еще надеясь, что одно из них затормозит и из него наконец выйдет Жасинта. Муравейник, объятый паникой. Люди вечно куда-то спешат и не знают того, что каждый из них раздавлен этой толпой, что тот, кто идет следом, ступает по нагромождению невидимых трупов, и всегда находятся новые жертвы, готовые занять свое место на бойне. Люди, машины. Иногда ему даже слышался хруст костей или это только казалось его разыгравшемуся воображению - и все больше людей и все больше машин, которые они изобретают для собственного уничтожения. Этой бурлящей, растоптанной жизни с ее гибельным ритмом он боялся с тех пор, как утратил мужество в ней участвовать. Щель в жалюзи была слишком мала, чтобы он мог почувствовать себя в гуще муравейника. Из комнаты Барбары, с пятого этажа железобетонного дома, где ставни, словно плотина, преграждали путь уличному шуму, Васко наблюдал суету муравейника, вызывающую в нем страх и любопытство. Щель была слишком мала, а его неудержимо влекло вниз, в муравейник, к этим беспокойным, но общительным и даже дружным существам; он поднял жалюзи, рискуя получить замечание от Барбары, которая не хотела, чтобы посещающих ее дом мужчин ("всего трое или четверо друзей, можешь не сомневаться, избранных, достойных друзей, я не пущу в дом кого-нибудь") видели соседи, и, распахнув окно, выглянул на балкон. И вся эта лавина - люди и машины, размалывающие людей, - с грохотом ворвалась в комнату. Васко с наслаждением вздохнул, он был оглушен, и все же пьянящая радость охватила его.

Глядя на бурлящий проспект остановившимся взглядом, он вспоминал, что увидел однажды во время забастовки работников городского транспорта. Васко стоял на автобусной остановке на площади Салданья, в центре которой возвышается памятник, окруженный, точно неприступной стеной, газоном. Даже в городской тесноте никто не осмеливался разгуливать по этому газону. Но две иностранки - конечно, это были иностранки - в коротких почти до неприличия платьях пересекли площадь, ступая по запретной траве, поднялись по ступенькам на постамент и уселись там, греясь на солнце. Они блаженствовали, защищенные пьедесталом от резкого северного ветра, который, несмотря на ясное небо, дул с самого утра, неся с собой песок. Закосневший в условностях, чопорный город сначала с возмущением взирал на это святотатство, на ступающие по предназначенной лишь для обозрения траве голые ноги, которые взобрались чуть ли не на плечи прославленного герцога, но затем осуждение сменилось - чем бы вы думали? - снисходительным, возможно даже завистливым, любопытством и, наконец, одобрением. Минуту спустя к девицам подошел бородатый бритоголовый верзила в рубахе нараспашку, в грубошерстных брюках, обтягивающих тонкие, словно прутики, ноги. Он тоже прошелся по траве, на которую не посмел бы посягнуть ни один горожанин, девушки поспешили ему навстречу, каждая поцеловала его в щеку, и все трое взобрались на сапоги бронзового герцога, чтобы погреться на солнце в городе, который в тот день пробудился от сна и к вящему своему удивлению обнаружил в себе общительность. Казалось, наступил праздник, праздник чистого воздуха и возрождения жизни, внезапного и необратимого пробуждения от долгой летаргии.

В то же утро, когда привычные заботы заставили жителей покинуть дома, город был застигнут врасплох необычным для него происшествием: забастовкой работников городского транспорта. Это была особая форма протеста, с которой труднее было бороться, чем с любой другой. Дорожники выполняли свои обязанности, автобусы и трамваи перевозили горожан точно по расписанию, может быть, даже аккуратнее обычного, но кондукторы не брали плату за проезд. Тем, кто настаивал, отвечали: "Подождите минутку, я сейчас вернусь", или: "У меня нет сдачи", иногда на помощь приходили наиболее сообразительные пассажиры, чтобы не втягивать в спор кондукторов, они говорили: "Спрячьте деньги, неужели вы еще не поняли? Сегодня ездят бесплатно". Во всем городе царила волнующая атмосфера сообщничества, ожидания то ли битвы, то ли перемирия; очереди на остановках стояли тихо, горожане поглядывали друг на друга, сначала исподтишка, затем, не в силах больше сдерживать радость, находили повод поделиться ею с окружающими. Новость с быстротой молнии распространилась по городу, всех подхватила волна ликования, и причиной тому были люди, от которых никто ничего подобного не ожидал, ведь кондукторы транспортной компании - темные крестьяне, пришедшие из деревень на заработки. Тем не менее те, кто редко пользуется транспортом или вообще им не пользуется, обитатели нищих лачуг, городских трущоб, беднота из старых кварталов явились на остановки, точно процессия паломников, - впереди пожилые, за ними женщины, подростки и дети, целыми семьями, некоторые даже оделись по-праздничному, - с благоговейным восторгом они входили в автобусы цвета зеленых лугов, в трамваи цвета спелых подсолнухов, сыплющие похожие на звезды искры, и отправлялись в путешествие по городу, которого не знали до сих пор. Пахло рыбой, смеялись торговки, синели комбинезоны чернорабочих, одни пересаживались из автобусов в трамваи, другие боялись потерять место и сидели, одобрительно улыбаясь кондукторам, словно благодаря их за смелый поступок, на который сами не отважились бы, улыбались и хохотали без причины, не сдерживая больше природной веселости, поздравляли и подбадривали друг друга и уже не замечали, что давно покинули свои кварталы. Бесплатная поездка по улицам всколыхнула не только рабочих - проснулся весь город, погруженный в зимнюю спячку. Стряхнул с себя оцепенение.

Какой-нибудь пассажир говорил соседу:

- Не поехать ли нам в Алкантару выпить по стаканчику?