Итак, они в сумерках ехали по дороге. Алберто вцепился в ручку автомобильной дверцы, так что пальцы побелели, и даже поза его - он как-то неловко примостился на краю сиденья - была напряженной. Зато лицо светилось радостью.

...Почему он назвал меня охотником за крысами? Мой рассказ может показаться смешным, я знаю. Но только не для нас и не для тех, кто пережил подобное.

Да, смешным, даже этому пареньку, не сводившему с Полли восхищенных глаз. (Не смотри на меня так, Алберто, дай мне поглубже вздохнуть.) И все-таки он расскажет, о таком приятно вспомнить. Полли имел в виду крысу, которую Васко выдрессировал в тюрьме. Все началось однажды ночью. Он дремал, прикрыв глаза, но мозг его бодрствовал, когда вдруг послышались торопливые осторожные шажки, шелест газеты, в которую был завернут оставшийся после обеда сыр. Крысы всегда вызывали в нем отвращение. Но только не в тюрьме. Только не в ту одинокую и длинную ночь. И кроме того, ему показалось, что зверек глядел на него сперва с тревогой и испугом - ведь все пути к бегству были отрезаны, - затем выжидательно и наконец с простодушной доверчивостью. Впрочем, едва Васко пошевелился, крыса юркнула в щель. Он набросал кусочки сыра около ее убежища. На следующее утро сыра не оказалось. Он исчез после того, как Васко уснул. За обедом Васко подумал о крысе и, стыдясь краски смущения, залившей его лицо, захватил в камеру остатки еды. Он поставил котелок поближе к нарам и стал поджидать зверька, который не замедлил явиться. На этот раз шажки звучали не так робко и еще смелее стали на третью ночь. Тогда Васко решил попробовать, что будет, если он не принесет лакомке желанного угощения. Крысенок направился сначала к привычному месту, с возрастающим беспокойством порыскал в поисках съестного, возвратился в нору и наконец, собравшись с духом, вскарабкался на нары. Когда его мордочка коснулась руки Васко, зверек на мгновение заколебался и, испуганно попятившись, обратился в бегство; прошуршав по полу, он скрылся в норке. Васко тщетно прождал два часа и понял, что всю ночь не сомкнет глаз, если зверек не возвратится. Он не мог себе простить, что обманул его. Но если он вернется, а он должен вернуться, - Васко не мог представить, что этого не случится, - он угостит его всеми лакомствами, которые удастся раздобыть на других столах. И он пришел, когда ночь уже казалась нескончаемо долгой, а весь мир неподвижным и пустым, как тюрьма, и даже не попытался увернуться от пальцев Васко, которые осторожно его коснулись, едва он снова взобрался по одеялу, чтобы познакомиться со своим странным покровителем. Эта ночь оказалась решающей. Неделю спустя товарищи Васко нарекли вымытого и благоухающего мылом зверька Крысенком. Жил он теперь в камере и проводил там почти весь день, если только его не охватывала вдруг тоска по странствиям в подпольях свободы или не надоедало общество посетителей. Стоило чужому приблизиться к нему, как он прятался под подушку Васко и выставлял наружу мордочку, пытаясь определить, велика ли опасность. Когда в день свидания с женой Васко сунул руку в карман, чтобы достать оттуда теплого и мягкого зверька, Мария Кристина по выражению его лица сразу догадалась, что произошло нечто необычное. Впервые она видела лицо Васко таким просветленным.

Трудно сказать, как отнесся к рассказу Алберто. Но Васко мог бы держать пари, что в его глазах мелькнуло разочарование, причину которого Алберто и сам бы затруднился назвать. Должно быть, парень хотел спросить: "Разве такого рассказа о твоем заключении я ждал?" Не имело смысла оправдываться, объяснять ему, что в тюрьме люди становятся иными. Что там, например, удивительно обостряются чувства. Образно говоря, слепые начинают видеть, глухие - слышать. Заключенные улавливали едва слышные шорохи. Угадывали, когда открывается или закрывается дверь, даже если этот звук почти не нарушал тишины. Проходило время, и многие узнавали план тюрьмы, расположение камер и кто в них сидит, хотя выходили только на прогулки. Арестанты становились сообразительными, хитрыми, изобретательными, проявляя ловкость, на которую прежде не считали себя способными. Поэтому у них ничего не пропадало зря. Серебряные обертки от коробок с сигаретами (Когда-нибудь я расскажу тебе, Алберто, о том, как мы поставили пьесу, и ни один из надзирателей не узнал об этом. Настоящую пьесу, с актерами, декорациями и публикой. Наверное, я расскажу тебе и о другом. Но не теперь. Не сегодня, Алберто), спичечные коробки, крошки хлеба - всему этому сразу или потом, заранее придумав или неожиданно, мы находили применение, всегда испытывая радость увлекательного открытия. Из хлебного мякиша мы лепили шахматные фигурки, обертывая их фольгой. Однажды, Алберто, - я сидел тогда в одиночке, и у меня не было ничего: ни карандаша, ни тетради, ни газеты, - я ощутил вдруг, что должен излить свои переживания, иначе внутри меня что-то разорвется, и, смешав зубную пасту с пеплом от сигарет, я принялся рисовать портрет жены. И знаешь, портрет получился неплохой. Мне удалось его спрятать и позднее передать на волю. Он и сейчас висит в нашей спальне, но прежде, чем он там очутился, я представил себе этот портрет среди знакомых до мелочей, любимых предметов, на том самом месте, куда его повесила жена. И когда я вспоминал нашу спальню, квартиру, когда вспоминал разговоры с друзьями по вечерам, нашу жизнь с женой, все это оживало во мне благодаря рисунку, сделанному зубной пастой на клочке туалетной бумаги.

Впрочем, "малыш" с потными руками, спрашивая, что означает фраза Полли, должно быть, ожидал услышать другое. Захватывающие рассказы о "героических" поступках, а не о пустяках, из которых складывается история и в конечном счете большие и малые дела каждого человека. Лучше бы Васко рассказал ему о легендарном Полли. Или о своих ощущениях, когда оказался вновь в ненавистной тюрьме уже как посетитель и потому смущался. Или же о том, как он очутился в одной камере с Полли и что было потом между ними. Наконец, о наиболее ярких событиях или незаметных подвигах среди тюремного однообразия. Возможно, когда-нибудь Васко и расскажет об этом. Но хотя после встречи с Полли он и ощущал прилив бодрости, желание быть общительным и откровенным, его порыв сдерживался привычными, прочно укоренившимися страхами. Он будет говорить с Алберто о чем придется. Может быть, и о Полли, даже только о Полли, а что ему мешает?