Затем, когда плясать уже не было сил, а петь – не стало голоса, пришла пора загадывать загадки, чем он и занялся, глядя хитро в потолок и закинув за голову руки.

«Какое у Робин Гуда было любимое блюдо?»

«Не знаю».

«Сдаешься?»

«Сдаюсь».

«Жареный лук, конечно».

Полный восторг, курлыканье, шевеленье пальцев.

«Что сделал джентльмен, если, сев в Плимуте в лондонский ночной экспресс в одно купе с молодой парочкой, он уснул в Эксетере, а проснулся аж в самом Уокинге?»

«Не знаю».

«Сдаешься?»

«Сдаюсь».

«Он проспал Вессекс (весь секс, понял, да?)».

Голос вянет понемногу, часики тикают все тише, глаза закрываются, смешки томительно перетекают в сон. Вот правдивая повесть о том, как святой наконец-то уснул в самый праздник, в Георгиев день.

И мы пошли прочь – рука об руку, через темную арку – и смеялись на ходу с весельем и нежностью, как старик того и заслужил: подновляя тем самым икону в раке, подливая в лампаду масла. Шагов почти не слышно, под ногой – утоптанная глина. Затемнение согласно приказу, хоть и не полное, лишило улицу обычной вечерней роскоши яркого электрического света, подставив на замену тусклые цепочки фитильных ламп; мы шли будто через сумеречный лес с гирляндами светляков на ветках, и голоса и призрачная жизнь домов и подворотен стали оттого таинственней и ближе. А в самом конце улицы, где ждала нас рахитичная гхарри, налетел вдруг свежий, будоражащий смутно морской сквознячок – ему бродить по Городу всю ночь, понемногу вытесняя застоявшиеся лужи сырой и душной озерной мари. Мы забрались, закрыли дверцу, и вечер вдруг открылся перед нами, прохладный, как большие, с прожилками листья смокв.

«Ну, Клеа, теперь я просто-напросто обязан угостить тебя ужином, дабы обмыть твой новый смех».

«Ничего подобного, я еще не закончила. Есть еще одна живая картина, на которую стоит взглянуть, совсем в другом роде. Видишь ли, Дарли, я хотела бы воссоздать для тебя этот Город так, чтобы ты вошел в картину, только под другим углом, и опять почувствовал, что ты дома, – если это вообще в Александрии возможно. Ну, короче говоря… – И, наклонившись вперед (я щекой почувствовал ее теплый выдох), она велела извозчику: – Отвезите нас в „Auberge Bleue“»[36]

«Ну вот, опять секреты».

«Никаких секретов. Сегодня вечером у добродетельной Семиры будет первый выход в свет. Ну, а для меня это нечто вроде vernissage – ты же знаешь, что мы, Амариль и я, авторы ее очаровательного носика, знаешь? Это была такая авантюра, такое потрясающее приключение все эти долгие, долгие месяцы; и она сама держалась молодцом, терпела, ничего не боялась, а пересадка тканей – дело нешуточное. И вот – все готово. Вчера они поженились. А сегодня там будет вся Александрия, всем ведь хочется на нее взглянуть. Мы же не станем блистать своим отсутствием, не так ли? Тут замешана материя куда как редкая в нашем Городе, и ты, как прилежный оного вопроса студиозус, не сможешь сюжета этого не оценить. Il s'agit de[37] Романтической Любви, с большо-ой такой буквы. А я к сему причастна, и весьма, а потому хвастливость в небольших, ну, то есть в совершенно гомеопатических, дозах мне простительна; я разом была и дуэнья, и дизайнер, и сиделка, и все ради славного нашего Амариля. Видишь ли, Семира избытком ума не испорчена, и мне пришлось часами напролет натаскивать ее в вещах самых, на мой взгляд, элементарных – в плане светских манер. Потом слегка подучила ее читать и писать. Короче говоря, репетитор – и экзамены экстерном. Самое забавное, что Амариль в этой обвальной между ними культурной разнице никаких «но» просто не видит. Он так говорит: «Я знаю, что она совершеннейшая простушка. Тем она изысканнее – для меня»».

«Логика, согласись, чисто романтическая. А сколько изобретательности он выказал, лишь бы только вернуть ее на свет Божий. Я всегда считала игру в Пигмалиона игрою опасной, но только теперь до меня начинает доходить притягательная сила этого образа. Знаешь, например, что он ей определил в плане будущей профессии? Просто блеск. На что-то хоть сколь-нибудь серьезное у нее бы просто не хватило ума, и вот в итоге, не без помощи твоей покорной, она станет лечить кукол. На свадьбу он подарил ей великолепный набор инструментов для кукольной, так сказать, хирургии – теперь это как раз входит в моду, хотя пока это тайна, до тех, по крайней мере, пор, пока они не вернутся из свадебного путешествия. Но какова Семира – она-то за это дело уцепилась обеими руками. Мы с ней месяца три напролет кромсали на все лады, а потом восстанавливали самых разных кукол. Ни один студент-медик не смог бы учиться прилежней. „Есть единственный способ, – говорит Амариль, – удержать по-настоящему глупую женщину, если уж тебя угораздило в нее влюбиться. Придумай за нее, чем ей заняться“».

Мы тряслись по длинной, плавно изогнутой Корниш обратно, к ярко освещенному центру Города, и говорили, и вскоре голубые уличные фонари принялись заглядывать к нам один за другим; и как-то так оказалось, что прошлое и настоящее словно вдруг соединились плотно, без зазора, и все мои воспоминания, все нынешние впечатления тоже соединились в одно большое целое, чьей метафорой и был от века сияющий сей Град, столица всех изгнанных и лишенных наследства, – Город, что гигантской тысячеглазой стрекозой расправлял сейчас, тихо пробовал о ночь липкие, влажные, прозрачные свои крылья. Романтическая Любовь! Персуорден называл ее иначе – «Комическим Демоном», так-то!

«Auberge» не изменилась ни на грош. Что в снах моих, что наяву: те же украшенные букетами живых цветов столики, и те же лица за столиками, и оркестр блюзом размеряет атмосферу изысканного ничегонеделанья. Приветствия, улыбки, знакомые жесты со всех сторон, Александрия заново подбирала для меня на новых струнах обычный свой репертуар. Атэна Траша с серебряными сверчками в ушах, бубнит занудливо Пьер Бальбз, который пьет настойку опия потому, что от нее «по костям бежит сок», осанистые, важные Червони и резковатые, быстрые в движениях сестрички Мартиненго – все они были здесь. Все, за исключением Нессима и Жюстин. Даже старина Помбаль сидел за столиком, отутюженный и накрахмаленный до такой невероятной степени, что более всего напоминал монумент над могилою Франциска Первого.[38] С ним была Фоска, в темных теплых тонах, – раньше мне ее видеть не доводилось. Они сидели, чуть касаясь друг друга костяшками пальцев, в упоении немом и неловком. Помбаль будто аршин проглотил и при этом глядел не отрываясь, внимательный, как кролик, в глаза своей молодой обворожительной матроне. Вид у него был дурацкий донельзя. («Она его называет Жорж Гастон, чем по непонятной мне причине приводит его в совершеннейший восторг», – сказала Клеа).

Мы легли в дрейф от столика к столику, раскланиваясь, улыбаясь старым друзьям и знакомым, совсем как прежде, пока не добрались до маленького столика на двоих в нише, с алой целлулоидной карточкой на имя Клеа, – и тут же в буквальном смысле слова из ниоткуда материализовался вдруг рядом со столиком Золтан, бывший здешний официант, чтобы от всей души пожать мне руку. Теперь он был не кто-нибудь, a maоtre d'hфtel[39], при полном параде, и волосы подстрижены en brosse.[40]

И, как оказалось, он был в курсе всех грядущих событий, потому что, едва отняв руку от моей руки, он тут же принялся шептать Клеа, что все, мол, в порядке, и даже позволил себе ей подмигнуть. «Я поставил Ансельма там, снаружи. Как только покажется машина доктора Амариля, он сразу подаст сигнал. Заиграет музыка – мадам Траша заказала старый добрый „Голубой Дунай“». Он сцепил в немом экстазе ручки и сглотнул старательно, как жаба. «Бог мой, Атэну и впрямь посещают иногда недурные идеи. Браво!» – воскликнула Клеа. Жест и в самом деле был хорош – во всей Александрии никто не танцевал венский вальс лучше, чем Амариль, и, будучи человеком вовсе не тщеславным, он тем не менее абсурдно, по-мальчишески гордился собой как танцором. И не польстить ему подобный знак внимания просто не мог.