Служить ему выпало на Тихом океане, во Владивостоке, на эсминце "Дерзкий". На первом году службы, в 1962-м, умер отец. Умер сорока лет от роду, добили-таки ранения солдата через двадцать лет. А за три года до смерти отца, в Казани, тихо покинет мир бабушка Кости, Елизавета Матвеевна, некогда блистательная пианистка, влюбленная в известного художника и родившая от него сына через восемь месяцев после его эмиграции в Америку. Было это в 1922 году. И академик Фешин, живя в Лос-Анджелесе, наверное, не знал, что у него в Татарии растет сын, -- Елизавета Матвеевна не получила от него ни одной весточки, хотя роман у них длился несколько лет. Впрочем, в те годы было опасно получать письма из-за рубежа: ОГПУ не дремало, и потому Николай Николаевич до самого совершеннолетия носил фамилию матери -Соколов. И только при получении паспорта она решила дать сыну фамилию отца, ничего не объяснив при этом. Никто не знает, как это удалось, но ее сын стал Фешиным. Николай Николаевич рассказывал об этом Косте сам, но истинная тайна их с отцом фамилии откроется Тоглару гораздо позже.
Из армии Костя вернулся возмужавшим, окрепшим, одежду носил пятьдесят второго размера, пятый рост, никакие вещички доармейские не годились совсем. На возможности матери рассчитывать не приходилось: медсестра получала по тем годам 70--80 рублей в месяц, хорошо, еще огородик был, поросенок да курочки. Так во флотском -- раньше хоть форма была добротная, из натурального тонкого сукна, -- и ходил на занятия; таких, в униформе, на весь институт было двое, и второй тоже оказался морячком, только черноморцем. Бедность и желание быстрее избавиться от казенной одежды и привели внука знаменитого Фешина в тюрьму. Конечно, и вернувшись из армии, Костя сочинял товарищам по институту липовые справки -- молва о его способностях не умерла за годы его отсутствия.
Но как-то, незадолго до Нового года, парень из соседней комнаты привел к нему незнакомого мужчину средних лет, богато одетого, с золотыми зубами и тяжелым перстнем на указательном пальце. Назвался тот хозяйственником из Чимкента, за початой бутылкой, которую гость принес с собой, пожаловался, что для полноты счастья ему, мол, диплома только не хватает, хотя вроде он и специалист хоть куда. После выпивки в общежитии хозяйственник пригласил Фешина в ресторан и там, наедине, попросил помочь ему с дипломом, упомянув, что сами пустые корочки дома у него уже три года валяются. Может, это легкомысленность толкнула морячка согласиться, хотя на этот раз он точно знал: пахнет чистой уголовщиной. Но главной причиной было иное: хотелось ему быстрей избавиться от порядком осточертевшей униформы. Как многие сверстники, он мечтал появиться на танцах во Дворце железнодорожников в новом китайском габардиновом костюме, шелковой рубашке, в лаковых остроносых штиблетах, в ратиновом пальто с каракулевым шалевым воротником, что шили на заказ в ателье "Люкс". Хотелось завести себе пару теплых свитеров, пуховых полуверов и перчатки на меху. Ох и мерз он в ту зиму, ведь даже шапки не имел. А на деньги, что предлагал золотозубый обольститель, можно было еще много чего купить, и даже велосипед, чтобы на каникулах на Илек ездить купаться. Студент, уже заимевший к тому времени кличку Тоглар, согласился. Шел тогда по экранам какой-то фильм, где герой обладал теми же талантами, что и Фешин, и ребята, не сговариваясь, прозвали его Тоглар, наверняка не рассчитывая, что кличка эта приклеется к нему навсегда, и он далеко переплюнет киношного фальшивомонетчика не то из Вены, не то из Будапешта.
Но даже ту свою первую работу он "сделал" мастерски, она не отличалась ничем от подлинных дипломов инженеров Алма-Атинского строительного института. Ненадежным оказался сам заказчик: его в горячке заложила же-на, а уж тот, спасая свою шкуру, выдал Костю Фешина.
В сентябре следующего года, с третьего курса, его и замели прямо с занятий. Но честно сказать, первые деньги за изготовление из резинового каблука рваных сапог фальшивой печати принесли немало радости и удовлетворения его легкоранимой душе. Ох и пощеголял он в ту зиму! По тем годам, когда каждая пишущая машинка была на спецучете в органах, а в праздники во всех учреждениях их сносили в особо охраняемые помещения, преступление бывшего тихоокеанского моряка считалось серьезным, и, несмотря на молодость, первую судимость, прекрасные характеристики из армии и института, он получил пять лет.
Тюрьма стала его университетом, его Оксфордом, как выражался Учитель, и вышел Тоглар оттуда со связями, которым, наверное, мог бы позавидовать и выпускник высшей партийной школы. Уже через полгода в тюрьме благодаря Учителю, державшемуся накоротке с лагерным руководством, он изготовил диплом выпускника лесотехнического института -- опять же Алма-Атинского -ближайшему родственнику начальника колонии. Рассматривая свежеиспеченный диплом, полковник расчувствовался и сказал памятную для молодого заключенного фразу: "Эх, парень, мне бы твои таланты, я бы..."
Жаль, не узнал тогда Фешин, как бы развернулся красномордый вертухай, выжимавший из сидельцев все, что мог, для личного обогащения. Костя-то знал, что бригада краснодеревщиков больше года изготовляла резную мебель из редких пород дерева для его особняка, а кузнецы ковали ограду, очень похожую на решетку Летнего сада в Ленинграде.
Много всяких документов Тоглар выправил там и начальству рангом пониже, но больше всего заказов приходило с гражданки, они и определили будущую жизнь Фешина. Благодаря стараниям с воли и расположению тюремного начальства вышел он на свободу через три года, досрочно... 5
В Ростов прибыли, как и рассчитывал Фешин, уже в темноте, когда на улицах зажглись огни. Константин Николаевич хорошо знал город, часто бывал здесь и мог, при надобности, выудить из памяти не один женский телефон, но связи эти, считай, уже оборвались, ворошить прошлое не имело смысла, да и постарели, пожалуй, давние подруги. В дороге он хотел при въезде в Ростов отпустить Андрея и пересесть на другую машину, но, оказавшись у цели, передумал. Парень внушал доверие, главное, понимал, что пассажир попался серьезный и вести себя надо без шуток, не задавать глупых вопросов. Поэтому сразу, как замелькали за окном окраины, он подсказал, куда подъехать -- в район "Ростсельмаша".
Тайник в Ростове он завел в начале восьмидесятых, еще до перестройки, по пути на отдых в Сочи. Помнится, загулял он тогда с местными приятелями крепко и чуть не перенес задуманную операцию с тайником до следующего раза, но в последний момент отложил очередное свидание и занялся делом, -выходит, судьба...
Когда появился краснокирпичный забор, опоясывающий площадку, где в ряд стояли новенькие комбайны "Ростсельмаша", пассажир попросил водителя съехать с дороги и остановиться в тени придорожных деревьев. Достав из багажника завернутые в ветошь инструменты, он велел водителю ждать, а сам направился вдоль забора и скоро завернул за угол -- в сторону железной дороги. Места для тайников выбираются надежные, глухие, желательно безлюдные -- это известные шпионские правила. Лучшие в городе места -- промышленные зоны, возле самых непривлекательных производств, тут не гуляют ни влюбленные, ни любопытные, да и утащить особенно нечего, это не конфетная, не табачная фабрика, возле которых жизнь никогда не замирает, где воруют свои и чужие, круглыми сутками, годами, десятилетиями.
Вдоль забора, почти вплотную, тянулась лесополоса, наверняка высаженная во время строительства знаменитого завода, и Фешина со стороны подъездных путей невозможно было увидеть, даже если кто случайно и появился бы рядом. Пройдя метров пятнадцать от угла, он увидел два помеченных кирпича в верхнем ряду -- тайник оказался цел. Дождавшись, когда рядом по железной дороге загрохотал очередной грузовой состав, он легко забрался на забор и несколькими ударами тяжелой кувалды снес кладку в сторону лесополосы, зубило и молоток на первом этапе не понадобились. Спрыгнув на землю, одним ударом молотка выбил из выпавшей кладки нужные кирпичи. Один из них оказался полым, и перегородки ячеек разбиты, а внутри лежал присыпанный пылью толстый пакет в вощеной бумаге.