— Да, Поль?

— У вас простые стекла, которые не изменяют нормального зрения?

— Так только кажется, — ответила она. — На самом деле они фильтрующие. У меня нет ни близорукости, ни дальнозоркости, но я страдаю конъюнктивитом. Если я не буду носить очки, то через час стану похожа на кролика с красными глазами. Вы этого хотите?

Я был вынужден улыбнуться, но на сердце было тяжело. Честно говоря, я не знал, как себя вести. То, как мы познакомились, предполагало большую сдержанность, и я боялся иметь идиотский вид, играя нежного супруга. С другой стороны, мои чопорные манеры — а я это хорошо чувствовал — делали меня похожим на пастора.

Во время обеда мы говорили мало, и нашей немоте было хорошее оправдание: еда была великолепна. Но когда мы вернулись в машину, я почувствовал, что нам нужно выяснить немало вопросов и поставить точки над "i".

— Послушайте, Мина… Она покачала головой.

— Не нужно, Поль, я все поняла.

— Что вы поняли?

— Ваше душевное состояние. От самого Парижа вы говорите себе, что совершили сумасбродство, женившись на мне, и думаю, что ваше единственное желание — это высадить меня на дороге, да?

— Нет, Мина, все не так…

Я со злостью стукнул себя кулаком по лбу.

— Поймите меня. Я не жалею, что женился на вас. Только я не знаю… Не знаю, как себя вести, понимаете? В нашем браке столько рассудочности, что…

Какое-то мгновение она ничего не говорила.

— Хорошо, Поль, мы будем спать в разных комнатах.

Она не поняла, и это меня взбесило. Я резко затормозил и съехал на обочину.

— Идиотка, совсем не то… Я… Наоборот, я… Не знаю, как это произошло. Сознаюсь, что больше ни о чем не помню. Но через минуту она оказалась опрокинутой на спинку сиденья, мои губы впились в ее, а в это время мои неловкие руки путались в тяжелых складках ее платья.

Глава 5

Я не буду рассказывать вам о днях, последовавших за нашим браком. Во всяком случае, слишком подробно. Они действительно были необычными, и я думаю, что никогда их не забуду.

Я, который так упорно стремился к браку по рассудку, вдруг обнаружил, насколько действительность отдаляла меня от этого разумного желания. Под уравновешенной и спокойной внешностью Мины скрывался ураган, и никогда еще у меня не было столь пылкой любовницы. Наша близость превращала меня в сумасшедшего. У нее было самое совершенное тело, какое я когда-либо видел. Тело молодой девушки — гибкое, горячее, сладострастное, доставлявшее мне такое наслаждение, которое трудно вообразить.

Не намеренно, а точнее не стремясь к этому, я осуществил идеальный союз. Я говорил себе, что если это и есть брак, то я был безнадежным кретином, не женясь так долго.

Толстуха Валентина, к которой мы время от времени продолжали ходить, чтобы немного развеяться, не могла прийти в себя. Я думаю, она была несколько уязвлена, что так сильно ошиблась в своих предсказаниях.

Прогулки к ней были нашими единственными выходами. Девять десятых времени мы проводили в белом доме, обустраивая его по вкусу Мины, а на него можно было положиться. Но больше всего нас порабощала постель. Мы проводили в ней все утро и часть послеобеденного времени. Мы готовили изысканные блюда в самые необычные часы, устраивали кутежи в середине дня или поздно ночью. Это было поразительное существование. Я не мог прожить без Мины и трех минут. Я без конца целовал ее и сжимал в объятиях, нашептывая глупости. Несмотря на пылкий темперамент, она не утратила девичьей стыдливости и в самые горячие мгновения нашей любви сохраняла искусную сдержанность, которая подогревала мою кровь.

Так продолжалось ровно девять дней, и я не думал, что это когда-нибудь может кончиться. А затем пришло письмо от ее сына, и волшебство прекратилось, как прекращает крутиться ярмарочная карусель, когда отключают ток.

Письмо было любезное. Молодой человек сообщал, что вернулся из Италии, и желал нам большого счастья. Он извинялся, что не может нанести нам визит, как было условлено, так как злосчастный вывих приковал его к дому.

Это был холодный душ для наших отношений. Мина превратилась в безумную мать, подозревающую самое худшее.

— Мне нужно возвратиться! — заявила она.

— Но мы навестим его вдвоем, дорогая. Она украдкой вытерла слезу.

— Навестить его недостаточно, Поль. Пойми, что он болен и один в нашей маленькой квартирке.

Я хотел ей сказать, чтобы она не беспокоилась по этому поводу, так как подозревал, что Доминик найдет кого-нибудь для присмотра за собой в Художественной школе, но воздержался. Мина могла посчитать, что такое мнение — дурной тон.

Мы выехали сразу же и через два часа уже стояли у квартиры. Дверь не была заперта на ключ, — а на наличнике висела приколотая записка: «Входите без звонка». Что мы и сделали.

Доминик был совершенно один. Сидя в шезлонге в халате, он рисовал. Правая лодыжка была тщательно забинтована, и нога покоилась на пуфике. Увидев нас, он выронил свой эскиз.

— А вот и влюбленные! — воскликнул он. Мина с плачем бросилась к нему. Я был раздосадован и злился, что молодой человек испортил нам медовый месяц, однако мне нужно было быть с ним приветливым.

— Итак, старина, что случилось?

— Ай, не говорите… Упал, выходя из поезда. И вот! Две недели не могу двигаться.

Я бы его убил. Но, несмотря ни на что, он казался милым, глядя на меня добрыми, немного грустными глазами.

— У вас все нормально?

Я покраснел. Должно быть, он страдал из-за замужества матери, но считал делом чести вести себя непринужденно.

— Тебе больно? — разволновалась Мина, заметив, что он не смог сдержать гримасу.

— Да, довольно чувствительно. Она повернулась ко мне.

— Я останусь тут, Поль, пока он не поправится. Надеюсь, что.., вы не будете обижаться.

В этот момент я не знал, что сказать. Все мое тело охватила глубокая тоска. Я испытывал боль от одной мысли, что буду без Мины.., хоть несколько дней. Она была мне нужна. С другой стороны, я понимал ее реакцию. Мать не могла оставить своего больного сына в этой унылой квартире.

— Вы поедете к нам, Доминик. В деревне вам будет хорошо. Он посмотрел на меня со странным блеском в глазах.

— Вы говорите серьезно?

Мина взяла мою руку и сильно сжала. Эта внезапная ласка пронзила меня, как раскаленная игла.

— Вы очень любезны, Поль.

— Да нет… Все-таки мы теперь одна семья. Все было сделано быстро. Мина собрала чемодан, пока я помогал ему одеваться. Затем взвалил его на плечи, чтобы довести до машины.

Доминик был неистощим на похвалы окрестностям и дому. Он восторгался как ребенок, все находил красивым, делал комплименты моему вкусу, повторяя, что я потрясающий тип. Мы поселили его в гостиной возле большого окна, выходящего в лес. Имея под рукой бумагу для рисования, он казался счастливейшим из людей.

То, что он рисовал, было не слишком замечательно. Я не знаю, к какой школе он себя относил, но это был плохой ученик. В конце концов, если ему доставляло удовольствие марать бумагу, то стоило одобрить это занятие.

Его приезд в Роншье прервал нашу экстравагантную жизнь. Мы стали организованными, и в доме появился распорядок. Вставали рано и в определенное время. Теперь Мина не позволяла мне дотрагиваться до нее. Присутствие сына, казалось, парализовало ее. Она была очень сдержанна и ни на что не реагировала. Если мне случалось обнять ее за талию в присутствии молодого человека, то она резко вырывалась.

Кроме того, она захотела спать в отдельной комнате. Я не слишком протестовал, но мое счастье стало внезапно рассыпаться. Для меня вновь наступили тревожные ночи, и я снова начал думать о мадам Бланшен, задаваясь вопросом, в какой из комнат она умерла, и отравил ли ее муж.

Но больше, чем все остальное, меня терзало нежное отношение Мины к сыну. Они больше не расставались. Когда я неожиданно входил в комнату, в которой он сибаритствовал, то все время находил их в обнимку, и тогда мне хотелось орать. Их сообщничество раздражало, так как мне казалось, что оно было направлено против меня. Впервые с того времени, как Мина стала хозяйкой в моем доме, я стал смотреть на нее как на самозванку. Эти двое захватили мое поместье. Они вытесняли меня из него. Чужим здесь был я. Они говорили вполголоса и смолкали, когда я приближался к ним.