Алана была сорванцом, в то время как ее сестра Лесли всегда была застенчивой и напуганной. Алана узнала все про мальчиков и про секс, еще не достигнув половой зрелости; Лесли продолжала наивно верить в принцев и сверкающих белых рыцарей.

Анжелике стало намного легче, после того как забрали мать, потому что их дом стал ее домом, а их деньги - ее деньгами. Алана очень рано поняла, что деньги - очень важная вещь. Сколько она помнила, это были "бабушкины деньги", теперь же Анжелика называла их "мои деньги", и единственное, что изменилось, - бабушка больше не жила дома, а была в приюте для сумасшедших.

Анжелика научила Алану и Лесли говорить, что у бабушки был "нервный срыв", но Алана знала, что бабушка совсем рехнулась. В конце концов, разве она не видела все собственными глазами.

Алана помнила, как сначала бабушка только забывала, куда она положила свои вещи или который час. Но через некоторое время она стала забывать пользоваться ножом и вилкой или того хуже туалетом, а потом она стала по ночам разгуливать по улицам в ночной сорочке. Бабушкина сорочка на спине всегда была в том, что Анжелика называла "грязью", но Алана и ее друзья прекрасно знали, что это такое.

Однажды вечером неожиданно заявился приятель Анжелики. Бабушка дождалась в спальне, когда он удобно устроился на диване в гостиной рядом с Анжеликой, держа рюмку в одной руке и сигарету в другой, вышла в своей старой "грязной" ночной сорочке и начала ругать его по-французски. Она называла его сутенером и сукиным сыном. Алана, подслушивавшая наверху лестницы, хорошо поняла значение этих слов, потому что многие ее друзья были франко-канадцами и научили им.

На следующий день в дом пришел доктор Гордон с другим врачом по имени Генри Гудрич. Через несколько дней Анжелика помыла и одела бабушку, сама оделась для выхода, и даже надела новую шляпу. Вернувшись домой одна, мать сказала, что бедную бабушку отправили в "санаторий отдохнуть", потому что у нее был "нервный срыв".

Лесли заплакала и спросила:

- А когда она вернется домой?

Анжелика погладила Лесли по голове, как будто думала о чем-то другом, и ответила:

- Скоро, дорогая, - и Лесли ей поверила.

Но Алана не поверила, и не плакала. Алана очень хорошо знала, что бедную бабушку отправили в сумасшедший дом. Однажды вечером она попыталась сказать Лесли правду, но Лесли зарыдала сильнее обычного, и назвала ее плохой злой девочкой.

- Ну и убирайся к черту, - сказала Алана.

- Ой-ой-ой, - всхлипывала Лесли. - Ты плохая злая девочка, и я скажу маме, что ты меня ругаешь.

- Ее зовут не "мама", - ответила Алана. - Ее зовут Анжелика. А ты дурочка и плакса. Глупая, глупая плакса.

Но Лесли заткнула руками уши и не слышала ее. Когда Лесли не хотела что-нибудь слышать, она затыкала уши, а когда не хотела что-нибудь видеть, то закрывала глаза. Но что было самым ужасным, хуже, чем все остальное так это то, что Лесли могла часами сидеть, молчаливо глядя в окно.

- Что ты делаешь? - спросит Алана.

- Ничего, - ответит Лесли.

- Это я вижу. Но о чем ты думаешь?

- Обо всем.

- Ох, - раздраженно воскликнет Алана. - Ты дура.

Лесли была невысокая и скорее пухленькая, с мягким круглым маленьким личиком. У нее были красивые волосы, но, без того светлого блеска, как у Анжелики. Как говорила Анжелика, у Лесли были волосы "грязной блондинки", и каждый раз, когда она это произносила, Лесли выглядела так, как будто ее ударили.

Алана, напротив, была худенькая, гибкая и темная.

- Ради Бога, Алана, - всегда говорила Анжелика, - пойди и прими ванну. Мало того, что ты выглядишь, как мальчик, но не обязательно же, чтобы от тебя так же пахло.

Алана не могла припомнить, было ли время, когда она относилась к матери без ненависти. Не то чтобы она об этом думала каждую минуту. На самом деле она иногда часами вообще не думала об Анжелике. Но рано или поздно все начиналось снова, и тогда, чем бы Алана ни занималась, это чувство не уходило.

Если бы не Анжелика, думала Алана, папа никогда бы не уехал. Если бы не Анжелика, бабушка не была бы в сумасшедшем доме. Если бы не Анжелика, Лесли не сидела бы часами, глазея в окно или читая книгу, и не плакала бы так много.

Глаза Аланы были всегда прикованы к матери. Она смотрела на ее изящные руки с розовыми ногтями, зажигающие сигарету. Она подсматривала, как Анжелика бессчетное количество времени занималась собой - купалась, причесывалась, надушивалась, прихорашивалась. Она слушала, как Анжелика вкрадчивым голосом отдавала распоряжения прислуге, Мэгги Донован, которая терпеть не могла Алану и Лесли, почти так же, как Алана презирала ее.

- Грязное канадское отродье, - бормотала Мэгги Донован, но она никогда не произносила этого при Анжелике.

- Грязная ирландка, - бормотала Алана в ответ, но тоже никогда не говорила этого при Анжелике.

Алана слушала, как мать разговаривала по телефону, и всегда могла точно определить, когда Анжелика говорит с мужчиной. Тогда голос Анжелики становился ниже, немного с хрипотцой и вкрадчивей, чем обычно.

Алана подглядывала по ночам, когда к матери кто-то приходил. Девочка нашла себе удобное место под широкой лестничной клеткой напротив гостиной. Лестничная клетка была не только глубокой, но там было хорошо и темно, и когда Алана подсматривала, она клала на пол пару подушек и накрывалась старым одеялом. Из своего укрытия Алана не только слышала кождое слово, произносимое в гостиной, но и могла видеть почти все, а там было, на что посмотреть.

Если Анжелика устраивала вечеринку, Алана скучала, но если Анжелика принимала мужчину, это было интересно. Тогда имело смысл прятаться и подглядывать. Приготовления к этому занятию включали стаскивание вниз подушек и одеяла, которые надо было спрятать в самом темном углу под лестничной клеткой, и угрозы избить сестру до неузнаваемости, если Лесли только попробует ее выдать. Но хуже всего было то, что приходилось вставать на рассвете до прихода Мэгги Донован, чтобы успеть спрятать подушки и одеяло. Но когда у Анжелики был гость, оно стоило того, потому что она могла наблюдать и слушать, и тогда она даже не пыталась прогнать черную-черную ненависть, которая переполняла ее.