Юная девица вспомнила, как это ужасно падать с высоты даже во сне. Захватывает дыханье, нельзя крикнуть, и сердце вырывается из грудной клетки. С одной стороны, пережить этот ужас во сне даже приятно: просыпаешься на мягкой постели, у себя дома, как ни в чем не бывало... Но с другой стороны, о таком подвиге в сновидениях в газетах не напишут и подруги изумляться не будут. Другое дело - наяву...

К тому же известно, что умереть в юности замечательно, приятно!

Она стояла у крылатого эшафота и мысленно молила воздушного палача о пощаде.

Но авиаторы - народ тугой на соображение, и нечуткий авиатор продолжал улыбаться и бормотать:

- Пожалуйста, барышня. Садитесь.

Милая блондинка наконец нашла исход из столь затруднительного положения и, кокетливо улыбнувшись, сказала авиатору:

- Хорошо. Я поеду с вами. Только ведь страшно!.. Нельзя ли под хлороформом?

Дамы в ту же минуту изменили свое отношение к милой барышне. Они добродушно засмеялись и потрепали ее по щеке:

- Как она наивна! Как мила в своей наивности!..

Но просвещенное внимание дам привлекла между тем особа, одетая довольно скромно и стоявшая в группе людей шоферского вида.

- Жена авиатора! - шепнул кто-то нашим дамам.

- Жена авиатора! Ах, как это интересно!

Обеим дамам вспомнилось что-то другое в том же роде. Кажется, кинематографическая мелодрама под названием "Жена моряка" или "Жена контрабандиста". Обе дамы захотели быть немедленно представленными "жене авиатора".

- Душечка! - обратились они к скромной даме, - ведь это ужасно быть женой авиатора? Конечно, отчасти и интересно: популярность, сочувствие общества... Взор, устремленный в высоту, вслед парящему супругу! Супруг, возвращающийся к вам из чистых небесных сфер, как орел к своей орлице, как голубь к своей горлице!.. Это не только интересно, - это бесконечно увлекательно и заманчиво! Но с другой стороны, подумайте: вы не сегодня-завтра - вдова. Вы не знаете, какой из поцелуев вашего мужа окажется прощальным. Лаская своего мальчика или свою девочку, вы не знаете: ласкаете ли вы сына (или дочь) своего мужа или бедную сироту?.. Нет, вы подумайте: сколько шансов имеется за гибель! Разбился Мациевич, погибли Матыевич-Мацеевич, Смит; во Франции - Шавез, Монис, Берто. Положим, последние двое были только невольными жертвами авиации. Тем большая опасность грозит самому авиатору!.. Давно ли вы замужем? Есть ли у вас дети? Вот что, милочка: у меня сегодня мрачное предчувствие... Я уж говорила вашему мужу, но мужчины, а в особенности авиаторы, так мало уделяют нашим словам внимания. Но вы должны пойти к нему и запретить ему летать.

Жена авиатора только промолвила:

- Что я могу поделать! Он сам знает. Полеты - это его жизнь, его душа.

- Но у меня предчувствие! - зловеще прошипела дама.

- Благодарю вас, но я давно уже перестала верить в предчувствия. Все это - дело случая,

- Я предупреждаю вас, пока не поздно.

- Merci {Спасибо (франц.).}.

- Какая бесчувственность! Какая жестокость! - пробормотала дама, отходя от "жены авиатора".

Невдали произошел переполох. Авиатор быстро спускался - казалось, падал - и притом над самыми трибунами. Но паника длилась недолго: аппарат опять пошел в высоту.

- Сегодня бог нас спас, - говорил в толпе кто-то, почтенный, но перепуганный до крайности. - В другой раз я ни за что не пойду на полеты. В конце концов не стоит... Надоело. Летают как летают. А от опасности не убережешься. Уж если во Франции министров кромсать стали, то нам, простым смертным, и совсем беды не миновать.

- Да, но толпу удержать трудно: падка на зрелища. Надо только оградить ее безопасность какими-нибудь законами. Позволить, что ли, авиаторам летать только над морем, да над Пиренейскими и Апеннинскими ущельями. Пусть лучше один человек погибнет - и притом по своей собственной воле, чем десятки и сотни ни в чем не повинных зрителей.

- Ах, опускается! Опять опускается!.. Запретил бы я этим авиаторам совершенно опускаться на землю. Захотел небесных пространств - вот и летай и не надо тебе на землю.

...У одного из ангаров с авиатором разговаривал поэт лирической школы. Как это отметил некий критик, у русских поэтов авиация большим успехом не пользуется. Самое незначительное из "душевных движений" интересует их больше, чем сотни верст движения в воздухе. И они, по-своему, правы.

- Видите ли, - говорил поэт, - зачем вся эта томительная процедура полета, когда мы в своем воображении могли бы проделать то же самое - только в размерах куда более грандиозных. Сегодня я мечтой в Мексике, завтра над океаном...

Как ни был авиатор туг на соображение и неразвит, он, не смущаясь, ответил порту:

- Странно... У вас такой вкрадчивый голос и так много женственности. Знаете" мне начинает казаться, что со мной и на этот раз беседует дама....

Сказав это, авиатор отвернулся от толпы назойливых собеседников и вгляделся в далекую точку горизонта. Он напряженно о чем-то думал. Думал, может быть, о товарищах своих, перемахнувших через высокие горы, перелетевших из Парижа в Мадрид, в Рим. Над Пиренеями на них напали орлы, вступившие в безнадежное сражение с новыми птицами, как смелые горные племена с полчищами могущественной державы.

Но авиатор размышлял об этих делах вовсе не так образно, как мы сейчас. Он только соображал с приблизительной точностью, мог ли бы он сам, со своей машиной и при известных качествах своего мотора, совершить такой же перелет...

ПОД ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫМ МОСТОМ

На Лондонского дневника

Излюбленный мной "Дворец Картин" - "Picture Palace" (так называются в Лондоне кинематографы) находится в самой мрачной части Ист-Энда. ЗРительный зал его помещался под мостом городской железной дороги.

Непривычные зрители цепенеют от ужаса, когда над их головами с удвоенным грохотом пролетают поезда. Помещение напоминает сумрачные и колоссальные конюшни. Грязь там невероятная! В подражание Данте над дверями "Дворца" можно было бы начертать следующую надпись: "Оставь брезгливость всяк сюда идущий" {1}. Но вместо этой надписи над входом жирнейшей краской намалевано следующее: "Входная плата - 1 пенни".

Воскресный день. Сумерки наступают рано. В четыре часа или даже раньше день начинает умирать. Фабричные девушки группами и парами выходят "на гулянье" - на тротуары сырой и грязной улицы Ист-Энда. Раздается отрывистый говор и истеричный смех. Зажгли газ.

У входа в кинематограф, где красуется надпись "1 d." (1 пенни), невероятная давка. В толпе преобладают дети, главным образом, мальчики. У всех у них отложные белые воротнички, - правда, подчас весьма черные, - а на головах серые кепки. Руки засунуты в карманы штанов. Губы сложены для свиста. В ожидании очереди они весело насвистывают популярные в Ист-Энде мелодии и вообще ведут себя вполне непринужденно и независимо.

Есть среди них и совсем малыши. Эти ждут открытия дверей, засунув указательный палец в рот и задумчиво глядя куда-то в сторону. Нетерпение обнаруживают только грудные младенцы, которых матери принесли сюда за полной невозможностью оставить их дома. Младенцы жалобно пищат, и иные кричат до хрипоты.

Заветная дверь открылась. Три четверти огромного зала заполнила детвора. Задребезжал рояль; на верхушке экрана замелькали ступни чьих-то ног; потом ноги исчезли, и, наконец, вся дрожащая и волнующаяся, как студень, картина заняла свое настоящее место - во всю длину и ширину Экрана.

Действие картины происходит в джунглях... О, дети знают и любят джунгли и ждут от этой картины много интересного.

Среди невысоких зарослей стоит избушка. В ней живут старик и старуха с молодой дочерью, а также их работник. Работник и дочь влюблены друг в друга. Но приезжает какой-то богатый всадник в пробковом шлеме и просит руки молодой девушки. Узнав от девушки о ее любви к другому, благородный всадник ставит ногу в стремя, заносит над седлом другую ногу - и через мгновение скрывается в далеких зарослях.