2

Он закрыл папку с грифом "Совершенно секретно. Следственный отдел МГБ" на служебной записи свидания Петра Краснова с внуком Николаем, сделанной ровно год назад. Остальное его не интересовало. Частности следствия были ему безразличны, в частностях пускай копаются правовики, это их хлеб.

"Прекраснодушный болван, - невольно передернуло его, - Манилов в генеральских погонах! Будто не в тюремном предбаннике, а в будуаре жене исповедуется, всё выболтал, от чего потом на следствии отпирался, борец липовый, сидел бы себе лучше дома, пасьянс раскладывал".

Бывший генерал представлял для него чисто академический интерес. Поначалу он никак не мог понять, уразуметь, взять в толк, как, почему, какого чёрта кадровый военспец, плодовитый писатель, эмигрант, поневоле поднаторевший в политике, мог ввязаться в столь обреченное дело? И лишь теперь, после знакомства с этой записью, всё встало на свои места. Оказывается, старый хрен дряхлеющим своим умишком заранее вычислил ничейный вариант: насолить большевикам напоследок, а затем скрыться под гостеприимное крылышко их союзников, хорош гусь, ничего не скажешь! Видно, короткой памятью обладал господин атаман, что поверил джентльменским заверениям своего английского собрата: будто "честное слово" что-то значит в большой политике, будто сам не давал этого самого "слова" Дыбенке в Гатчине! Они не постеснялись выдать на расправу даже кавалера ордена Бани Андрея Шкуро, личность, по их "гуманным" законам, неприкосновенную. Слава Богу, он изучил "джентльменство" своих "союзников" на собственном опыте. За четыре года войны они не раз оставляли его на произвол судьбы, невозмутимо напрашиваясь ему в друзья, как только военное счастье поворачивалось лицом к Восточному фронту. Подлая порода базарных торгашей в смокингах, с апломбом, который мгновенно улетучивается в разговоре с победителем. По гнусной своей природе, этот политический сброд способен преступить все Божеские и человеческие заповеди, одна трусость мешает. Теперь же, когда его танки стоят на Эльбе, они ему, напряги он только голос, не только Шкуро с Красновым, собственного короля выдадут, лишь бы дожить свои дни в иллюзорном убеждении, что они свободны. Не рассчитал, на этот раз, атаман, обмишурился! Видно, старость берет свое, головой сдал, надеется на суд и благодарность потомков, цивилизация рушится, а тот всё о скрижалях печется, в анналы попасть норовит, нашел себе Пимена, у сосунка еще молоко на губах не обсохло, ему там не то что писать, чихнуть лишний раз не позволят, не успеет дед дотащиться до петли, как внучонок загнется сам где-нибудь в районе Колымы, не вешать же их вместе, в самом деле, молод еще с генералами на одной виселице болтаться, чести много!

Из всей группы казачьих генералов и офицеров, переданных ему англичанами, его, собствен-но, и занимали только эти двое - Краснов и Шкуро. Об остальных, кроме разве что Султан Килеч Гирея, он раньше никогда не слыхал, составив себе представление о них по лапидарным характеристикам следствия, обогащенным его, как ему всегда казалось, безошибочной интуицией.

Младших Красновых он просто не брал в расчет (потянулись за дедом в силу семейной инерции или, если пользоваться их языком, традиции!), Доманова и Головко для него заранее не существовало (элементарные перебежчики, невыполотый чертополох тридцатых годов, шире надо было захватывать, глубже рубить!), Султан Гирей тоже не вызывал в нем раздумий (по себе знал кавказскую злопамятность, горбатого могила исправит!), фон Паннвиц был им сразу зачислен в категорию военных преступников (пруссак остается пруссаком, жаждет юнкерская душа офицерской смерти: голубая мечта лопнула!). В соответствии с этим, выделив только в отдельный список двух Николаев Красновых - отца и сына (слишком мелкие сошки!), он и определил каждому из них меру наказания: петля! Это следовало сделать для острастки союзни-ков и в назидание выжившей из ума эмиграции, чтоб неповадно было!

Оставалось еще двое - Соломахин с Васильевым. И если в первом случае всё, более или менее, выглядело естественным, - начальник штаба, второе по положению лицо в армии, считал себя обязанным разделить ответственность с командующим, то во втором дело обстояло куда сложнее. Снова, как и в случае с Петром Красновым, возникало несколько настораживаю-щих "почему"? Почему наспех произведенный в генеральский чин штабной офицер с таким упорством и вопреки очевидности старается убедить следствие, что является инициатором, создателем и вдохновителем всего дела в целом и военного союза с немцами в частности? Почему, пренебрегая доказательствами, берет всю вину на себя и выгораживает подельников? Почему, наконец, так безоглядно сам лезет в петлю?

Ни в какие альтруистические порывы он не верил, оставляя эту блажь на совести священни-ков и романистов, поэтому тотчас запросил подробную справку о Васильеве с приложением оперативных данных из-за рубежа, но сведения, полученные оттуда, ни на йоту не прояснили сути.

В Париже у Васильева оставались молодая и, судя по всему, горячо любимая им жена, сын - теперь уже семи лет, - в котором тот души не чаял, сравнительно обеспеченная крыша над головой. В непривычной для себя среде приживался легко, владел тремя языками, знал автоме-ханику (одно время даже водил такси), разбирался в финансах и делопроизводстве (несколько лет служил секретарем у экстравагантного дельца русского происхождения, некоего Гинзбурга), был принят в политических кругах Зарубежья: ни одного изъяна, ни одной зацепки, какие бы оправдывали позицию, занятую подследственным.

В конце концов он, как это обычно бывало с ним в таких ситуациях, ограничился тем, что оставил решать эту головоломку течению времени, заменив отчаянному генералу смертную казнь лагерем, а заодно, чтобы не вызывать сомнительных кривотолков среди своих подчинен-ных, присовокупил к тому и Соломахина, как бы отделив этим степень вины штабников от строевого состава, принимавшего непосредственное участие в боевых операциях: пускай-де, мол, господа тыловые стратеги проветрят себе засохшие мозги на нашем советском лесоповале!

И хотя судьба пленных была решена им в самом начале, он вновь и вновь возвращался к ним мыслью, точнее к двум первым - Краснову и Шкуро. За тридцать без малого лет, минувших с тех пор, как жизнь свела его с ними по разные стороны одной баррикады, где решалось тогда, кому из них править, а кому оплакивать прошлое в европейских кофейнях, судьба обернулась не в их пользу, но и теперь, спустя годы и годы, размытый давностью облик этих людей властно притягивал его, вызывая в нем смутные видения, отголоски, отзвуки той восхитительной поры, когда мир, разламываясь в крови и крике, казался таким податливым и простым. Сам того не замечая, он уже смотрел на них глазами окружающих, судивших сейчас о прошлом по ходовой литературе времен Гражданской войны и кинофильмам на ту же тему. Хотелось ему того или нет, но в конечном счете и он, и они очутились на одной странице истории, только в разных ролях, состояниях, ипостасях, и от этого нерасторжимого соседства им отныне уже некуда было деться.

Его влекло, тянуло взглянуть на них, убедиться в их не отвлеченном, реальном существова-нии, попытаться, хотя бы в оптическом самообмане, сместить границы времени, оказавшись лицом к лицу со своим прошлым. Он долго противился иссушающему соблазну, но однажды всё же не выдержал, позвонил Берии:

- Слушай, я хочу их видеть.

- В любое время, Сосо.

- Но так, чтобы они не знали об этом.

- Как прикажешь, Сосо.

- Послезавтра в полночь.

- Где ты хочешь, Сосо?

- Сделай, как в прошлый раз.

- Я привезу их, Сосо.

- У меня всё...

Время от времени тот устраивал ему такие свидания здесь же, у него за стеной, в просмотро-вом кинозале. Под покровом ночи арестованных скрытно доставляли сюда, где они, в полной уверенности, что находятся в очередном отделе Лубянки, оставались наедине друг с другом.

Он наблюдал за ними сквозь проекционное окошко, мстительно упиваясь своей недосягае-мостью и душевной агонией поверженного врага. В последний раз привозили в этот зал Власова со штабом. Сцена состоялась столь тягостная, что даже его, привыкшего, казалось бы, ко всему, при одном воспоминании о ней, невольно мутило. Правда, в отличие от казачьей головки, с этими, согласно указанию сверху, следствие не стеснялось: к ним применялся весь арсенал физической обработки.