Тут же Василий Беспалов перекрестными вопросами припер Стерлина к стенке, и он вынужден был признаться, что "еще брал". Тут же стал давать слово, что никогда воровства не повторит, но его заглушил негодующий шум голосов. Воспитанники вскакивали со скамей, выкрикивали оскорбления, грозили кулаками.

Председатель еле навел порядок.

Сильно выступил Илья Затаржевский, тоже старый член коммуны, выпускник. Раньше он был известный "городушник", отличался тем, что был строгим блюстителем воровских законов. В Болшеве проявил себя как передовой производственник и оратор. Слушали его всегда с интересом.

- Припомнился мне один рассказ, - начал Затаржевский, - не помню автора. Змея попросила орла взять ее в поднебесье и показать землю с птичьего полета. Орел исполнил просьбу. Поднял он змею к облакам, а она в силу своего поганого рода, ужалила его там. Чем кончилось? Оба упали и разбились. Стерлин - та же змея, которую коммуна подняла на недосягаемую высоту, и вот на этой высоте она ужалила орла. Но только пусть запомнит: разобьется он один, мы выживем и рану залижем. Укус Стерлина хоть и ядовитый, но нас таким не свалишь.

Ему долго хлопал весь зал.

Запомнилось мне выступление Николая Груздева, бывшего "шефа" коммуны "Новые Горки". С ним мы продолжали здесь дружить.

- Всякого, совершившего преступление, суд должен наказывать, это все мы хорошо знаем на своей шкуре. Но Ленин говорил, что с коммуниста спрашивать надо вдвое. Вот. И.так же с ответработников. Ихто считают сознательными, доверяют... Разве не ясно?

Поэтому я требую для Стерлина высшей меры! К стенке таких!

Опять с мест раздались возгласы: "Правильно!

Шлепнуть его! Опозорил коммуну!"

Общее собрание вынесло решение: просить коллегию ОГПУ применить к Стерлину суровые меры наказания. С этим решением многие не согласились, и все кричали: "Расстрелять его, гада!" Поднялся шум.

В заключение выступил управляющий коммуной Михаил Михайлович Кузнецов участник гражданской войны, коммунист, чекист-пограничник. Все знали, что у него больное сердце. Кузнецов пользовался не только доверием коллегии ОГПУ, но и большим авторитетом среди коммунаров. Все знали, что работает он не щадя здоровья.

- Должен вам сказать от чистого сердца, - глухо заговорил Кузнецов, и все заметили, что он очень бледен, волнуется. - Трудно было сидеть на таком собрании. Очень трудно. Вижу, вам дорога коммуна... вы все оказались на высоте. С таким коллективом мы все тяготы... они не страшны будут...

Вдруг Кузнецов схватился за сердце и совсем замолчал. Лицо его посерело, он схватился рукой за глаза, грузно осел на стул. Не подхвати его Василий Беспалов, управляющий коммуной мог бы повалиться на пол.

С общего собрания коммунары расходились медленно, в глубоком молчании. Несмотря на поздний час многие задержались на дорожке, ведущей из клуба в общежитие: всем хотелось увидеть Кузнецова или хотя бы узнать, как он себя чувствует.

- Лежит в кабинете у заведующего клубом, - сообщил кто-то. - Не может идти. Дядя Сережа лекарство дал.

Из гаража вызвали машину и Кузнецова отвезли домой.

...Года полтора спустя один из новичков, прибывших из Соловецкого лагеря, сообщил, что встречал там Стерлина: Стерлин отбывал на острове наказание".

7 июня 1982 г.

"Опять Боба сократили. Куда же его сунуть? Попробовать в счетоводы? Но молсдец, хоть посещает все репетиции, играет. Про Боба Лешка Хавкин сказал, что "балалайка у него и поет и разговаривает".

Наш болшевский струнный оркестр усиленно готовился к Всесоюзному конкурсу, и, говорят, у них есть щансы быть замеченными. Играют они действительно здорово! Слушать - одно удовольствие".

11 июня 1932 г.

"Удивил меня Боб. Вдруг заявил, что хочет обратно на обувную к своему станку фрезер-уреза. Надо же такое?! А я-то старался ему "умственную" работу достать. Опять закапризничал, что ли? Я так и спросил его:

- Новый каприз?

- Больше не буду тебя теребить: два дня думал - точка.

Подумал, говорю спокойно:

- Хорошо. Но имей в виду, если еще раз передумаешь - отказываюсь и умываю руки.

Боб сразу повеселел. Я замечаю, что многие из "бывших" (конечно, я воров имею в виду) - люди минуты, настроения, очень вспыльчивы и так же быстро из уныния впадают в радость, и йаоборот".

17 июня 1932 г.

"Сегодня Боб разоткровенничался. Из четырнадцатого корпуса я уходил поздно, он пошел меня провожать и вот тут-то по дороге разоткровенничался, хотя я его не расспрашивал и даже не задавал наводящих вопросов.

Оказывается, решение вернуться на обувную фабрику принял после разговора с Наташей. Значит, встречаются и Наташа делает то, что я ей посоветовал. С какой вот только целью делает? Нравится ей Боб, и она имеет серьезные виды или просто, чтобы помочь парню не утонуть з стакане? А если у нее нет ничего серьезного, то как бы Боб потом еще хуже не раскис.

Вернусь к тому, что он мне рассказал.

- Высмеяла меня Наташка. Высмеяла. "Ты что же, презираешь рабочий класс? Я вот рабочая, трикотажница. Может, плоха тебе?" Вот что загнула. Я ей, понятное дело: "Ничего подобного. Из-за тебя. Чтобы приметила". А она в глаза рассмеялась: "Промахнулся. УЖ если в интеллигенцию полез - учиться в техникуме надо". Понял? Все ей не так. "Я, - говорю, - в оркестре играю". Она тут согласилась, что этохорошо, но сказала, что теперь в самодеятельности рабочих полно.

- Верно, - перебил я Боба. - Профессию надо выбирать по душе.

- Попробую еще на фрезере-уреза. То, что я там оыл винтик, это верно, и одни и те же движения. Ну и плановиком не интересней: высчитывай да записывай, путайся с цифрами. Лучше уж на обувной.

На этом окончательно и порешили".

18 июня 1932 г.

"Встретил Наташу, разговаривал. Не пойму я ее:

молчит и смеется. Ладно, сами разберутся. Но девчонка она, видно, с головой и с характером. Разговоров о том, чтобы трепалась с ребятами, о ней нет. Да и Боб говорил, что она не из таких.А то ведь у нас имеются некоторые - горе луковое, хуже ребят.

В прошлом Наташа воровкой была. Кажется, старший брат у нее побежал по этой дорожке, втянул в шайку. Сидела она в Таганке, еще потом где-то. У нас в Болшеве второй год, по всем признакам прижилась.

Видимо, Боб ей обо всем рассказывал, мне она все больше верит, хотя и не раскрывается",

5 июля 1932 г.

"До конкурса оркестров народных инструментов остались считанные деньки. Все остальное у струнников отступило на задний план. Боб "взнуздал себя".

III

На этом у меня в дневнике провал: потерялась очередная тетрадь. Дальнейшие события записываю по памяти.

Предстоящее выступление нашего струнного оркестра в Москве на Всесоюзном конкурсе взбудоражило всю коммуну. Заранее тщательно были проверены репродукторы в клубе, на фабриках, в общежитиях. Концерт слушали все воспитанники, радовались аплодисментам в далеком Зеленом театре Парка культуры имени Горького. Нам он очень понравился, у слушателей то и дело вырывались восклицания: "Ну дают!"

"Жарь, ребята, жарь!" Мы-то были в восторге, а как оценит жюри?

В коммуну оркестр вернулся только к исходу дня; встречать его высыпало множество болельщиков, все нетерпеливо поглядывали на лесную дорогу, ведущую от Москвы. Наконец, запыленный красно-желтый автобус подкатил к четырнадцатому корпусу, его плотно окружили.

- Александр Сергеевич улыбается! - закричал кто-то, увидев за серым автобусным стеклом руководителя оркестра Чегодаева. - Значит, порядок!

В толпе я заметил Наташу Ключареву: на лице у нее было написано ожидание, радостная взволнованность.

"Пришла Боба встречать, - подумал я. - Хорошо".

А вот и он спрыгнул - тоже возбужденный, веселый и стал шарить глазами по толпе.

- Как успех? - спросил я.

Он молча выставил большой палец правой руки - здорово, мол, - и бросился к сосне, под которой стояла Наташа, делавшая вид, что и не смотрит на него.