И тогда же Ленип говорил: "Вся сила богатства встала за Корниловым, а какой жалкий и быстрый провал!" Ну, Корнилов - это не Савинков!
Корнилов... Глядя исподлобья на тебя, он тогда, в Новочеркасске, пробурчал: "Сняли намордник, а теперь сами трусят своей революционной демократии..." Да, во всем виноваты большевики, и ты не перестанешь ненавидеть их, хотя и не можешь уподобиться тому австрийцу, который так ненавидел Наполеона, что отрицал всякую возможность его существования. Да, только кровавая и тяжкая борьба с большевиками - это твой вечный бой до гробовой доски...
Но почему сейчас все прахом? Пусть будет любая причина, любая, кроме одной, в которую страшно поверить: с большевиками - эарод. Ружич, кажется, уже поверил. Что ж, мы еще встретимся, Ружич. Как-то ты тогда посмотришь мне в глаза?..
Лицо Савинкова пылало. Это было невыносимо - растравлять свои душевные муки, сыпать соль на кровоточащие раны, идти по свежим следам своего поражения.
Это значило казнить самого себя. И, переполнившись тягостными, противоречивыми мыслями, он, ища спасения, уставился глазами в полыхавшее страдальческой чернотой небо и исторг из глубины своей души поток истерически-восторженных слов:
- Одиночества жажду! Хочу дышать ветром, пить из родника, считать звезды... Лес люблю! Человек вышел из леса, его породил лес! Кто-то из мудрых сказал, что самая чистая радость - это радость природы! Как верно, как прекрасно! В лес - и забыть, и забыться!..
- Будем прохлаждаться - настигнут, - мрачно изрек Флегонт. Истеричность Савинкова бесила его, но он терпел. - Небось Стодольский уже раскололся, до жизни уж больно охоч. Он не простит нам...
- Не простит? - будто не понимая, почему Флегонт пришел к такому заключению, торопливо переспросил Савинков и схватил его за локоть: Зачем мы бросили его?
Зачем? Я никогда прежде не бросал вот так... Нехорошо это. Ведь нехорошо, а?
Флегонт молчал: Стодольского он знал мало, а узнав ближе, невзлюбил, особенно за многословие и бесхарактерность.
- А насчет леса - бредни! - как можно строже произнес Флегонт. Перчатка брошена, и секунданты ждут.
Дуэль продолжается!
Савинков вздрогнул, как от удара, и, вплотную подступив к Флегонту, начал говорить, с трудом разжимая губы:
- Однажды я спросил его...
- Азефа? - тут же догадался Флегонт, зная, что Савинков иногда бывает откровенен с ним, как с самим собой.
- Спросил его, - боясь, что судорога сведет рот и он не успеет досказать, повторил Савинков. - Спросил: "Ты веришь в социализм?" А он в ответ: "Все на свете, барин, нож и вилка. Ну, понятно, это нужно для сосунков, но не для нас же... Смешно!" Ты слышишь, что он сказал: "Смешно!"
- Не раскисай, - Флегонт нахмурился. - Первое - спастись. Второе найти опору. Здесь ли, в России, а может, и за границей. Главное, чтоб надежно...
- Спасибо, спасибо, - благодарно отозвался Савинков. - Идем! С большевиками, брат, так: или с ними, или против них - посередке не усидишь. Идем же, идем, я готов...
Это был миг, в который упорство Савинкова перерастало в веру. Веру в то, что неудача сейчас не страшна, не губительна. Схватки еще впереди. Все впереди, все...
Они медленно пошли по тропинке. Быстро темнело, но ветер не утихал. Лес стонал и скрипел, все вокруг было пронзительно чужим, пугающим, враждебным. И снова отчаяние охватило Савинкова.
- Какой ветер! - задыхаясь, воскликнул он. - Какой страшный ветер! А мы - мы листья. Всего лишь листья... Скажи, Флегонт, бывают летом осенние листья?
Скажи, что ж ты молчишь? Не хочешь признаться? Так я сам скажу тебе: бывают, бывают!..
30
Когда полтора месяца назад Завьялов, склонившись к раненому Мишелю, радостно воскликнул: "Живой!" - и весело подмигнул Юнне, подбадривая ее, он не мог, конечно, предполагать, что ранение это гораздо серьезнее и опаснее, чем ему показалось. Не могла этого предположить и Юнна, которую несказанно обрадовало то, что Мишель вдруг очнулся и заговорил с ней. Она не догадывалась, какое невероятное напряжение сил и воли потребовалось Мишелю, чтобы сказать ей те несколько слов, которые он сказал.
В лазарете, куда Юнна и молоденький матрос из отряда Завьялова привезли его на извозчике, Мишелю стало совсем плохо, и он потерял сознание. Ни Юнну, ни моряка в палату к нему не пустили. Молоденький моряк тотчас же отправился на Чистые пруды в свой отряд, а Юнна все никак не могла принудить себя отойти от ограды лазарета. Она и помыслить не смела о том, что какое-то время, пусть даже самое непродолжительное, не сможет знать, как себя чувствует Мишель, все ли сделано, чтобы ему стало легче. Она верила, что если бы ей разрешили сидеть возле Мишеля, то он быстрее бы встал на ноги: не зря же говорят, что любовь побеждает смерть.
Юнпа надеялась, что кто-либо из лазаретной прислуги сжалится над ней и впустит в палату. Но никто не замечал ее, ни у кого вид красивой, хотя и печальной, девушки не вызывал чувства жалости.
Тучи обложили Москву. От них веяло суровой прохладой. Внезапно взметнувшийся ветер погнал вдоль улицы шуршащие струйки пыли, окурки, обрывки газет. Тяжело и звучно припечатали землю первые крупные капли дождя.
Юнна укрылась под деревом, крона которого зеленым зонтом нависла над тротуаром. Но вскоре даже плотная густая листва не смогла противостоять ливню. Струйки чистой, прозрачной воды потекли сквозь лее.
Смеркалось. Ливень утих и сменился мелким, частым, усыпляющим дождем. Он был теплым, но Юнна зябко поежилась: вся одежда ее была мокрой, липла к телу.
Пора домой. Тяжело было уходить, не узнав, как чувствует себя Мишель. Нет, все равно она добьется своего.
Не успокоится, пока не увидит Мишеля и не убедится, что опасность уже позади.
Она будет ходить сюда каждый день... Легко сказать, а как уйти из-под пристального контроля Велегорского?..
Юнна медленно брела опустевшими улицами. Вокруг капало, звенело, журчало. Казалось, дома и деревья тихо плывут в мглистом тумане.
На Цветном бульваре было таинственно и сумрачно.
Сразу же за поворотом в переулок Юнну негромко окликнули. Она вздрогнула: Велегорский! Выследил, сейчас будет допрос с пристрастием... Зоркие глаза Юнны разглядели в темноте человека, непринужденно, будто он назначил свидание, прислонившегося к афишной тумбе.