В сталактитах, что восходят к небу, запечатлены тысячи человеческих действий, жестов: вот скопище простертых ниц, их спины сплошь покрывают дно, а там -- толпы взволнованных людей с яростно вскинутыми руками. Во всем этом чувствуется что-то роковое. Иногда перед тобой глыбятся высокие морские хребты, которые ветер удерживает на весу в судорожной закрути волн.
Я вспоминаю о долине Иосафата... Такое ощущение, будто здесь оживает Священное Писание. Вот перед нами фигура идущего человека: он огромный, могучий, может, это -- Моисей? За ним -- какая-то масса неясных сросшихся форм. Обернувшись, я ловлю на себе чей-то трагический взгляд. Эдип или король Лир? Снег и ветер спутали волосы на голове, из перекошенного рта никак не может вырваться страшный крик. А теперь на меня смотрят пристально чьи-то глаза, самого лица как бы -нет, единственное, что означено -- это глаза, остальное домысливаешь.
Идем дальше...
Теперь пещера напоминает сцены фантастической охоты, той, что описана в легенде Флобера о Святом Юлиане Странноприимце: вздыбившийся буйвол, готовый к смертоносному прыжку, и бегущие от него быстроногие лани, а там олени, которые отчаянно бьются, сцепившись друг с другом высокими ветвистыми рогами. А вот притаились пантеры... А тут из-под ног ползут в стороны змеи, сворачиваясь клубками. Просто поразительный барельеф африканской сельвы!
А в том скоплении, что слепит бесчисленным множеством форм, можно увидеть Адама, которого тесно обступили звери после греховного часа в Раю. Их глаза горят и они вот-вот растерзают несчастного...
Но порой господствуют отточенные и ясные формы. И тогда пещера -- уже не яростная фауна, а изысканная флора: трепетные папоротники, стройные сосны и кипарисы, устремленные в экстазе к неведомым высям. А под ними путань трав и заросли кустарника. Похоже, что все это покрыто снегом, который падал много часов подряд, отчего листья стали толще, жирнее. В этом застывшем покое я испытываю то же ощущение, что и в заснеженном лесу: мне тягостно и хочется, что поскорее налетел тугой ветер, разметал этот снежный покров и избавил меня от странных видений, возникших из безмолвия и белизны...
Воздух здесь вязкий, густой, как в чащобе тропической сельвы.
Мы продвигаемся, будто в разреженном воздухе снов. Эти возносящиеся формы временами напоминают тысячи рук, протягивающих дары Богу: да-да, огромный жертвенник, созданный для какого-то бесстрастного божества -- вазы, амфоры, и жезлы, все, похоже, взывает к снисхождению. А может, этих людей, целый город постигла страшная кара, за великий грех... Чувствуешь какую-то обреченность в этих напрасно воздетых к небу руках: того и жди, кто-то рухнет -- сломленный, сокрушенный.
Вопреки абсолютному покою, все в пещере разнится с покоем Смерти: каждое существо здесь наполнено кровью, но она совсем иная, несхожая с нашей. Невольно вспоминается Легенда о "семи спящих юношах", которых накрыла гора, не причинив им никакого вреда, точно опустила на них невесомый покров. Прошли века и вдруг, в результате раскопок спящие увидели свет: семь тел, поразительной белизны, нетронутые, еще не сбросившие остатки сказочного сна. Дыханье юношей едва заметно, но смерть не сковала их плоть, и от поцелуя Солнца они, нежась в его тепле, проснулись. Вот так и в этих безмолвных сталактитах, проступает сдерживающая себя сила, угадывается могучее, но сдавленное дыхание. Покидая каждый зал, мы не оборачиваемся, и кажется, что за нашей спиной все эти застывшие формы постепенно оживают, приходят в движение... Будто доносится к нам издалека глубокий вздох облегчения.
Но приди я в эту пещеру одна, -- ведь человек наедине с самим собой откровенен, -- мне бы не пришлось так спешить, и пещера, увидев мои восхищенные глаза, непременно решилась бы ожить. Я бы садилась посередине каждого хоровода прекрасных форм, чтобы смотреть на них молча, часами, днями, пока не будет сломлено это упорное безмолвие... И тогда, в какой-то миг деревья, согретые моим жарким взглядом, выйдут из оцепенения, а звери начнут прыгать, и, наконец, из их пастей вырвется, точно большая тяжелая
капля воды, их долго и мучительно сдерживаемое слово. Спустились бы лунные люди, будто с лестницы Иакова, и стали бы кружить вокруг меня. Но более всего я бы мечтала оказаться одна в самой глуби пещеры, чтобы услышать совершенную тишину, возможную только здесь. Тишину, которую не нарушают удары падающих капель. (Они-то и звучат, подтверждая это чудо совершенного, глухого молчанья!). Там мой загрубевший притупившийся слух очистился бы от бессмысленной алчности, на которую его обрекла сумятица взбудораженного мира. То было бы такое молчанье, точно мою голову забинтовали бинтами в сто слоев: нет, еще более совершенное: молчание мертвых, которое с наслаждением воспринимаешь живой плотью.
Но если это всеохватное молчание стало бы давить на меня, как давят морские толщи на уходящего ко дну водолаза, я бы все равно сумела населить музыкой глубины пещеры. Можно перевести на язык симфонии весь этот мир удивительных форм: вон те башни рождают холодные и проникающие звуки, этот купол -- строгий и емкий аккорд, а те сплетенные травы -- игру музыкальных оттенков. О, если б душе моей не мешали смаковать божественный вкус тишины, я бы, не зная устали, взращивала густую сельву Гармонии...
Я все смотрю и смотрю на эти скопления удивительных форм. Ну какая из тех, что существует там, наверху, тут забыта? Ни одна! Творящая вода, точно наделенная мощной силой шекспировского дара, вылепила все до единой! И помимо того, что заимствовано у природы, она создала формы, окружающие нашу жизнь: вот благородное старинное кресло, а чуть далее нечто вроде высокого замка.
То, что мы зовем "воображением природы", я поняла по-настоящему лишь здесь, в каменной пещере.
Пещера, слепая, как Мильтон, в грезах о мире под небесами, одержимо создавала все то, что замыслила сотворить вода в ее чреве. Мне думается, что в этом скоплении каменных фигур, где можно встретить все и вся, я бы нашла и тех, кто давно в другом мире. Останься я тут еще на несколько часов, ко мне бы вон из того темного угла вышла моя покойная мать, а карабкаясь взглядом по этим несокрушимым стенам, я обнаружила бы свое собственное лицо! И мнится, что еще не воплотились в камне все мечтания пещеры, еще не все завершено, оно еще -- творится! Биение падающих капель что-то создает незримо. Это биение, -- тяжелое, замедленное, -- сопровождает нас, нет, оно, пожалуй, следует за нами с едкой усмешкой...
Электрический свет слишком резко, грубо, освещает сталактиты. Если бы Луна знала о пещерах, ей бы отчаянно захотелось осветить их своим серебристо-синим, нет, серебристо-золотым, или серебристо-серебряным...
Неживая белизна придает целомудренную строгость всей этой подземной панораме. Белое и серое: похоже, мы идем, околдованные пейзажем иной планеты. Мы переговариваемся на ходу, чтобы слышать друг друга и не обезуметь от такого чуда.
Когда-нибудь вблизи этой пещеры подымутся города, и сколько бы храмов там не воздвигли, сюда все равно придут мятущиеся, они спустятся в застывшее белое чрево пещеры, чтобы вернее ощутить на своем лице дыхание смерти. Их молитвы, обращенные к Богу, будут наверно самыми покаянными и самыми совершенными из всех, что были сложены. Быть может, самый великий гимн во славу Бога сойдет с этих сталактитовых алтарей и будет вложен в уста человеческие. Ощущение Божественного мне дарила лишь бездна ночного звездного неба, а теперь и вот эта, иная глубина, от которой можно лишиться чувств.
В детстве я все спрашивала у матери, что там внутри Земли, и она мне говорила: "там темно и страшно". И вот, мама, я, наконец увидела нутро земли: оно, как чрево, заполоненное огромным цветком, оно захлестнуто богатством форм и среди такой потрясающей красоты идешь, затаив дыханье.
Мы вышли из пещеры... В лицо бьет полуденная синева и глаза наши, точно у выздоравливающего человека, невольно опускаются -- еще незрячие...