Да, еще этот парень, художник...
* * *
Парень ждет. Нехорошо. Паоло обычно не нарушал правил, которыми, словно мелкими камешками пашня, усеяна жизнь. Одно из них - помоги ближнему. Не из сочувствия, его оболочку редко пробивало, - из общего принципа добра и справедливости, и под воздействием огромной внутренней энергии, которая светила в нем и светила, выливалась на огромные полотна... Благодаря ей, он просто не был способен кому-то мешать, завидовать, обычно он других не видел. Но если замечал, считал нужным помочь.
Если замечал...
Он дернул плечом - что скажешь, редко замечал других, самих по себе, а не как окружения своей жизни, фона главного действия, так сказать. Что он мог бы сказать в оправдание - и себя-то не замечал! Действительно, движение ради движения часто настолько захватывало его, что он забывал не только о других, но и о своей цели. Ну, не совсем так - разве что на время, на час-другой. Но если особо не вникать, то разве в нем не было счастливого сочетания напора, безудержного восторга от своей силы и возможностей, цирковые артисты называют это коротеньким словом - кураж... - и спокойного рассудительного начала, оно не гасило, не сдерживало порыва, умело выждать, а потом вступало в дело: кто-то холодный и решительный внутри говорил ему остынь, сосредоточься, направь глаза... Когда страсть и напор сказали свое слово, необходимо охватить усилием воли и вниманием всю вещь, от центра до четырех углов, оценить единство и цельность всей композиции... или жизни, какая разница... внести пусть небольшие, но важные изменения, слегка заглушая одни голоса, усиливая другие... Иначе не закончить, не довести до совершенства, он знал.
Он потерял то первое чувство - восторг от силы, порыв, напор... с трудом владея руками, теперь он писал только эскизы картин. Зато какие!...
Но... можно тысячу раз повторять себе про силу замысла, точность, последние штрихи, придающие блеск и законченность всей вещи... Не радовало, не убеждало.
- Так что сказать художнику? - Это Айк, хороший, добрый парень.
- Скажи, пусть оставит картины, придет завтра утром. Я устал, извинись.
* * *
Счастливый человек, у него не было часов. Рем ждал, он видел, как тени, которые сначала укорачивались, начали удлиняться, ему хотелось есть и пить, и надо бы найти кустик, укромное местечко... Он проклинал себя - зачем только решился на это путешествие!.. Жил ведь спокойно без этого Паоло, писал себе, писал картины... Но он привык слушаться Зиттова и выполнять его просьбы. "Сходи, сходи..."
- Ну, сходи, - он говорил себе не раз, - упрямый дурак. Зиттов знает, сто раз тебе повторял - нужен иногда такой вот человек!.. Который понимает, и при этом другой, совсем другой.
- Что он понимает, Паоло, что он может понимать - про крокодилов?
-Нет уж, будь справедлив, он-то все понимает.
-Но тогда зачем, зачем он такой...
-Какой?
-Ну, не знаю... Все здесь не по мне. Пусть себе понимает, а я уйду, как-нибудь обойдусь.
Такие мысли то появлялись, то исчезали без следа, обычное для него состояние. Его рассуждения никогда не были тверды и устойчивы, а сейчас тем более - он был раздосадован: тащился по жаре, давно чувствовал пустоту под ложечкой, где у него выпирал небольшой, но явный животик. Несмотря на свои девятнадцать, он выглядел на все тридцать, с мясистой, заросшей серой щетиной рожей, маленькими цепкими крестьянскими глазками, он сидел на камне почти у входа, у гостеприимно распахнутых ворот из частых чугунных прутьев, за воротами обширная поляна, на ней два небольших фонтана, не действующих... но все это он уже тысячу раз оглядел! И большой дом с колоннами, и два флигеля, и лестницы с обеих сторон, ведущие во внутренний двор и сад... Вот человек, который при помощи живописи всего этого достиг. Зиттов говорил "ловкий мужик..." и с восхищением крутил головой.
Нужно ли, чтобы разбогатеть, писать крокодилов, заморские ткани, больших розовых теток, или можно обойтись цветами, бокалами, ветчиной на блюде, такой, что слюни текут? В сущности, какая разница, что писать, не так ли? Была бы честная живопись!
Счастлив тот, у кого совпадает, решил он, - и честность соблюсти, и капитал прибрести.
* * *
- Приятель, художник!..
Рем обернулся. Сзади стоял тот самый парнишка, лет пятнадцати, очень высокий и тощий, в синем берете и серой холщовой куртке, кое-где запачканной красками. Он смотрел на Рема и улыбался.
- Знаешь, Паоло просил извинить его, неотложные дела были, а теперь он сильно устал и не может. Он вообще-то болен, так что прости его.
Последние слова он явно сказал от себя.
- Он просит оставить картины, посмотрит вечером. Приходи завтра, часам к десяти, он поговорит с тобой.
Рем подумал, пожал плечами, что делать, пусть останутся картины. Так даже легче. Он терпеть не мог, когда заглядывают в его холсты, а он тут же рядом как солдат, ждет, что ему прикажут.
Он поднял сверток и протянул юноше.
- Тебя как зовут, - тот спросил, глядя доброжелательно и открыто
- Я Рем, а ты кто?
- Айк, ученик Паоло, уже четыре года. Недавно начал с красками работать.
- А раньше что делал?
- Холсты готовил, краски, потом рисовал, с картонов по клеточкам, знаешь?
Нет, Рем не знал, он не умел рисовать по клеточкам.
- Большую картину иначе трудновато написать. Сначала Паоло делает эскиз на картоне... такого вот размера - он кивнул на холсты, которые бережно взял у Рема. - А потом надо увеличить. Паоло раньше все сам, это чудо - картину, метра три, за одну ночь!... Но я уже не видел, Франц говорил. Он старший ученик, теперь, правда, они поссорились, он в Германии. У Паоло суставы, рук поднять не может. Мы с Йоргом вдвоем, трое еще помогают - готовят холсты, без помощников не обойтись. А ты сам все делаешь?
Рем кивнул. Еще чего, кто-то будет вмешиваться, толкаться, разговоры всякие... Он в доме никого терпеть не мог. Кроме Пестрого, да...
Вспомнил, что теперь дома пусто, и отвернулся.
- Ты не заболел ли, сидишь на солнцепеке...
- Ничего, - Рем растянул губы - ничего...
Он не знал, что сказать, а юноша еще поговорил бы. Рем кивнул ему, повернулся и пошел. Он никогда не оборачивался, а если б посмотрел назад, то увидел бы, что Айк стоит и смотрит ему вслед. В уходящем была внутренняя мощь, несмотря на молодость, он запоминался. На людей обычно не смотрел, только искоса бросит взгляд, но чувствуется, все ему нипочем.
Что за парень такой, будто все ему нипочем... - думал Айк, возвращаясь домой. - Будто ему все равно, оставил картины и ушел без единого звука. Мне было бы страшно, ведь сам Паоло будет рассматривать их.
* * *
Нет, Рему страшно не было, он потерял это чувство давно. Когда он сутки просидел один, семилетний, в доме, из которого вымыло и вынесло почти все, а рядом в пристройке под бревнами лежали его родители. Он пробовал оттащить одно бревно, но и пошевелить его не сумел. Он не плакал, иногда засыпал, потом просыпался... Выше по берегу в полукилометре был дом соседа, у них разрушило сарай на берегу, с лодкой и сетями для рыбной ловли. На второй день они вспомнили о соседях. Приехала тетка, начала откармливать Рема, она была суетливой и доброй, темноволосая, худая, похожа на мать. А он не говорил, две недели молчал.
С тех пор вместо страха ему становилось холодно и неуютно, он замыкался, хмурился, ему сразу хотелось оказаться дома, поесть, забиться в теплый угол, и понемногу, изредка вздыхая, пережить, перемолоть, забыть неудачу. У него был свой дом, он редко думал об этом, на самом же деле всегда чувствовал опору - мог уйти, скрыться от чужих.
Он возвращался. Шел и чувствовал раздражение и досаду - день пропал.
Скорей бы домой!..