Боже мой, что же ей делать? Чувствуя, что она сейчас разревется просто здесь, на улице, Лена вошла в общественный туалет. Здесь, в женском туалете в Проезде Художественного театра, шла обычная мелкая спекуляция импортной косметикой и противозачаточными пилюлями. И это Лену чуть успокоило. Эти девицы спокойно стоят тут и предлагают карандаш для век и прочую польскую и французскую косметику и никто их не арестовывает. Значит, тут-то хоть милиции нет, а те, кто следят за ней, остались, видимо, снаружи. Лена стала в очередь к кабинкам. За ней, тяжело дыша, заняла очередь толстая астматичка с двумя авоськами, полными мороженных кур и докторской колбасы – явно три часа стояла за ними в очереди у Елисеева, а следом за ней в туалет прибежала какая-то хипушница и, ни на кого не глядя, привычно ринулась к какой-то спекулянтке и громко, не стесняясь, спросила: «Гондоны есть с усиками? Только быстро! Меня клиент ждет!».

Лена вошла в кабинку, села на унитаз и расплакалась. Вокруг шла нормальная жизнь, вокруг спекулировали, стояли в очереди за курами и колбасой, занимались проституцией и звонили по международным телефонам, и только ей, именно ей не повезло! Из-за каких-то трех пакетов с морфием, из-за каких-то трехсот рублей за ней следят и вот-вот арестуют. Что же ей делать? Что? Лена развернула пакет с морфием. Две фабричные упаковки с ампулами, в каждой по сто штук, а всего 200 ампул. Проще всего отправить их в унитаз, но пройдут ли стеклянные ампулы в унитаз? Она зубами разорвала картонные упаковки, ссыпала ампулы в ящик для туалетной бумаги, что стоял рядом с унитазом (было противно возиться в этом ящике, полном кровавых тампонов и бумаги, но Лена хотела, чтобы ампулы оказались на дне ящика), а картонную упаковку она разорвала на мелкие кусочки и бросила в унитаз. В дверь кабины уже стучали, Лена сказала: «Сейчас, сейчас!» – и спустила воду. Выйдя из кабины, она тщательно вымыла руки, утерла заплаканное лицо, подвела карандашом глаза, поправила прическу и решительно пошла вверх по лестнице навстречу аресту. Черт с ним, пусть теперь арестовывают, при ней уже нет никаких наркотиков, а ампулы, которые лежат в ящике, – кто докажет, что их туда положила она, а не следующая или предыдущая посетительница туалета?

Лена вышла на улицу и огляделась – ну, где они? пусть арестовывают!

Директор вагона-ресторана Ираклий Касьянович Голуб не открывал двери минут семнадцать. Сначала, когда мы с полковником Марьямовым позвонили в квартиру № 64 дома № 25 по улице Марии Ульяновой в Черемушкинском районе Москвы, за дверью вообще никто не ответил и, похоже, Ираклий Голуб действительно спал после длинного рейса в Среднюю Азию. Но потом, после целого каскада наших настойчивых звонков, он наверняка проснулся; однако еще минут десять изображал, будто не может очухаться со сна, найти ключ, халат, туфли и т. д. Мы слышали поспешную суету за дверью и легко представляли себе, что там происходит: увидев в глазок самого Марьямова – начальника железнодорожной милиции – директор вагона-ресторана с перепугу не знал, что ему раньше делать – прятать ценности, сжигать деньги или выбрасывать в мусоропровод банки черной икры. По-моему, за эти восемь-десять минут он сделал и то, и другое, и третье. Во всяком случае, когда мы, наконец, вошли в квартиру, там пахло паленым, хотя окна были открыты настежь.

– Долго гостей держишь за дверью, нехорошо! – сказал Голубу Марьямов.

– Знакомься, это мой друг, следователь по особо важным делам Шамраев Игорь Иосифович. И приглашай нас в комнату, что ты держишь гостей в прихожей?

– Да, да, конечно! Проходите… – у Голуба, кроме грузинского имени, был еще ярко выраженный кавказский акцент. В его деле, взятом из сейфов ОБХСС при железнодорожной милиции, значилось, что фамилию свою Голуб получил от матери-украинки, а имя от отца-грузина, погибшего в 44-м году на Белорусском фронте. Таким образом, Ираклий Голуб был плодом настоящей фронтовой любви, но, как ни странно, оказался чудовищным трусом. Нам даже не пришлось показывать ему материалы, имеющиеся в ОБХСС, не пришлось разворачивать агентурно-оперативное дело «по вагону-ресторану поезда номер 37 Ташкент–Москва». Достаточно Марьямову было только начать:

– Ираклий, вот какое дело. У нас на тебя давно есть сигналы – спекуляция сервилатом, черной икрой, маслом, крупами, импортными сигаретами. Из Москвы берешь дефицитные продукты – везешь в Среднюю Азию, а обратно фрукты, зелень, овощи… Дать почитать? Или сразу о деле поговорим, как друзья?

Наверно, Голуб решил, что мы пришли за взяткой. Он расстегнул рубашку, спросил хрипло:

– Сколько?

– Что «сколько»? – не понял Марьямов.

А я не удержался, схохмил:

– Сколько вам могут дать, или сколько с вас взять?

– Взять… – хрипло сказал Голуб, и было видно невооруженным глазом, как он мысленно оценивает нас с Марьямовым – за сколько можно от нас откупиться. И он явно терялся в догадках.

Я сказал:

– Слушайте, Ираклий. Взяток мы не берем, а дать вам суд может от восьми до пятнадцати лет по части третьей статьи девяносто второй! В какой именно лагерь вас загонят, решит ГУИТУ. Но поскольку вы все время работаете на юге, мы бы посоветовали товарищам из ГУИТУ, сидящим на Большой Бронной, отправить вас куда-нибудь на север – в Потьму, Магадан, Норильск…

Впрочем, это я перебрал, увлекся по инерции. Рассчитывали мы с Марьямовым, что этого Голуба придется долго ломать, а он сказал сразу:

– Я понял, дорогой, все понял! Что от меня надо?

– Очень простая услуга. У вас есть друг – Герман Долго-Сабуров. Сегодня мы сделаем так, будто вы его случайно встретили на улице или в парикмахерской «Чародейка». И с вами будет один человек, наш сотрудник. Вдвоем вы пригласите Долго-Сабурова куда-нибудь в ресторан пообедать. Вот и все. Ваша задача – только уговорить его пойти с вами в ресторан, ничего больше.

– Травить его будете? – деловито поинтересовался Голуб, и я уверен, что если бы я сказал «да, надо его отравить», Голуб не отказался бы лично подсыпать своему другу яд в котлету по-киевски, лишь бы самому не угодить в тюрьму.

Через десять минут, побритый и одетый в легкий летний костюм, Ираклий Голуб уже сидел в моей машине, и я связался по радиотелефону со Светловым:

– Везу сервировку для «племянника». Что у тебя с девочкой?

– Наконец! – отозвался Светлов. – Важные новости! «Племянника» засекла железнодорожная милиция на Каланчевке. Он и сейчас там. На тридцать четвертом пути стоят старые заброшенные вагоны. В одном из них у него, похоже, тайник или склад, черт его знает. Он оттуда какие-то ящики таскает в свой голубой пикап «Жигуленок».

– Что за ящики?

– Не знаю. Там близко не подойдешь, народ все время крутится, железнодорожники, это же сортировочная. Но я что-нибудь придумаю.

– Только пусть его не трогают, не спугнут, – говорю я. – А что у тебя с девочкой, со Смагиной?

– Представь себе, эти архаровцы потеряли ее в ГУМе! Но я приказал директору ГУМа выбросить в продажу что-нибудь импортное для женщин и дать объявление по радио. Ты бы видел, что там сейчас творится в 57 секции! Дают французское нижнее белье и тени для век. Очередь в шестьсот человек! Но наша Леночка молодец – стоит четыреста третьей. Пришла, как лунатик, но стоит.